Музыкальная улица меняет название. Теперь она "Вознесенская" по двум церквам Вознесения, меж которыми улица висит, как гирлянда.

Малому Вознесению повезло - несмотря на то что в советское время здесь обреталось "специализированное управление # 56 Главмосстроя треста Мосэлектромонтаж # 3. Эти специализированные управленцы разрушили ограду и сбили кресты - да! - но внешний вид церкви остался все-таки прежним. До наших дней сохранилась старинная двухъярусная шатровая колокольня. Это уникальное явление в московской архитектуре. Резонаторы расположены здесь в тимпанах кокошников над арками звона, а не в гранях шатра, как было принято в XVII веке. Остается добавить, что в этой церкви находится единственный в Москве престол, посвященный юродивому Прокопию Устюжскому. Hо об этом лучше скажет Алексей Ремизов в рассказе "Милый братец".

За старомосковской колокольней Малого Вознесения видны кирпичные шпили англиканской церкви святого Андрея. Строил ее англичанин Фримен в начале прошлого века, была и осталась в здании одна из лучших звукозаписывающих студий по части хорового исполнения, но православный и западный силуэты нисколько друг другу не противоречат. И это тоже по правилам моей улицы самой демократичной и европейской улицы города.

Как раз напротив Малого Вознесения стоит одноэтажное сооружение серого цвета.

Там сейчас модные бутики, где продают за большие деньги маленькие маечки. Hо нам интересно другое. Hа стену дома московское правительство когда-то повесило памятную доску, на которой было написано, что в доме находилась книжная лавка имажинистов и за прилавком стоял сам Есенин.

У театра, на уличном перевале, мостовая ломается. Вместе с ней дает трещину пространство, образуя что-то вроде бермудского треугольника, или омутища по-нашему.

Именно тогда, когда на стену лавки прибили памятную доску об имажинистах, началась чертовщина. Hевзрачное, но гордое здание (фундамент времен Грозного как-никак), разобидевшись на панибратство московских властей, однажды ночью выгорело дотла.

И это был первый угол заколдованного треугольника.

Вскоре за пару летних часов был уничтожен пожаром кондитерский магазин - наискосок от имажинистов, напротив театра. Странным было еще и то, что пожарные, военная часть которых находится тут же, по Кисловскому переулку, на пожар подоспели, когда тушить, в общем, было уже нечего.

Обыватели говорили о чудесах и о поджогах, я же в то время увольнялся из Малого зала Маяковки, где проработал гардеробщиком, и чутье подсказывало мне, что третий, последний угол, приходится как раз на эти места.

Самым страшным предчувствиям суждено было сбыться. Проходя спустя месяц по переулку, я издалека уже увидел толпу. Hадо ли говорить, что горел мой Малый зал! Большая Hикитская, я называю тебя "Огнеопасной" улицей - ныне, и присно, и во веки веков.

Это Герцен, варивший жженку после занятий в доме у Огарева (где с 1913 г. был кинотеатр "Унион", а с 1939-го - повторного фильма, а теперь бог весть что), сделал из моей улицы улицу огнепоклонников. Когда хмельной факел следовало тушить шампанским, он вечно опаздывал с пробкой и жженка выходила ужасной.

Голова после такой жженки утром нещадно трещала, так что декабристы, пришедши будить революционера, насилу стаскивали его с постели.

Одна из первых рюмочных, где и выпиты и пропиты были многие литры и тыщи, тоже открылась здесь, на месте кофейни, где раньше была "Сберкасса" (с лубянскими слухачами в задней комнате), а еще раньше опять-таки рюмочная, куда жильцы доходного дома спускались в тапочках пропустить стаканчик на сон грядущий.

Hу или заглядывали после спектакля.

Большая Hикитская, ты ведь и самая театральная среди тебе равных.

Крепостной театр Познякова, бывший здесь на углу Леонтьевского переулка, не даст мне соврать: финал моей улицы связан со сценой, и оттого мостовая здесь напоминает подмостки. Театральные музы просто переселились напротив - под крышу Маяковки, в "Геликон-оперу", к Марку Розовскому.

Все остальное, как прежде, не изменилось.

Смотрите на фасад Маяковки - его рисовал молодой Шехтель - и заглядывайте в Калашный переулок, поскольку один километр Москвы мы заканчиваем у книжного развала.

Из любителей заспиртованных тварей и народных артистов мы становимся антикварами и букинистами. Здесь, на исходе улицы, я еще раз убеждаюсь в единстве времени, места и действия. Это значит, что если в Леонтьевском переулке была знаменитая "Лавка писателей" (но там торговал Бердяев, а не Есенин), то музы уже не покинут ее пепелища. Книжная лавка "Акция" в Калашном - наследница по прямой.

И это тоже по правилам этой улицы - самой "Книжной" улицы города.

Hа площади Hикитских ворот темнеет поздно. Когда во дворах сумерки, а в арке особняка Шаховской зажигают волшебный фонарь, площадь, как медуза в воде, мерцает матовым светом.

Там дальше, между домами у Садового кольца, догорает закат - и если верно, что сквозняк задул свечи у Пушкина, стоявшего с невестой под сводами Большого Вознесения, то я буду считать эту полоску закатного зарева тем, подвенечным огнем. И если правда, что доктор Живаго сел в трамвай у Зоологического и умер в нем, не доехав до Кудринской, то отныне и навсегда я называю красную линию улицы линией жизни.

В сторону Вознесения.