— Ну ладно, Кариночка… Давай о деле.

— Убийца рецидивист, — рубленными фразами докладывала она. — Дважды осуждался за разбои. Год как в бегах. Находится во Всесоюзном розыске. Работает в одиночку. Фамилия Кортиков Сергей Иванович. Эта фамииля его приемных родителей. Он взят был ими из детдома в возрасте полутора лет. В списках детского дома Кортиков значился под другой фамилией… Дадашев Галиб Аронович…

— Что?! — вскинулся Касумов. — Не может быть!!

— Правда странно… Дадашев и вдруг Аро-нович, — поняв реакцию шефа по-своему сказала Жамкочян.

— Страшно как странно, — глухо проговорил Касумов.

— У меня в руках справка… Посмотри…

— Не надо! Не надо! — отшатнулся он от протянутой бумаги.

— Что с тобой, Адик. На тебе лица нет.

— Ничего. Оставь меня.

Остановил он ее у самых дверей.

— Карина, сходи к старику Григоряну. Расскажи.

Самвел Саркисович проснулся в прекрасном расположении духа. Весь день хотелось петь. И он напевал. И шутил. И заигрывал с медсестрами. И зазывал в палату ходячих больных, потучуя их разными яствами, от которых ломился стол. Несколько раз звонил дочери. Телефон не отвечал.

— Ушла негодница, — жаловался он, мерившему ему давление врачу. — Теперь придет без моей внучки. А внучка у меня — чудо! Посмотрит, крикнет: «Дед!» — и словно год жизни дарит.

Ближе к вечеру пришла Жамкочян.

— Кариночка! Радость моя!… Ты одна. Без Иветты.

— Что такое? Что случилось? — почувствовав недоброе спросил он.

— Она не придет, Самвел Саркисович…

И разрыдавшись, Жамкочян стала рассказывать старику обо всем случившемся.

— Убийца, дядя Самвел, выродок человеческий. Его зачал зверь…

— Кто он? — спросил Григорян. — Что за женщина родила его?

— Дадашев Галиб Аронович… Так он значился в списках Шувелянского детского дома.

— Что?! — вдруг закашлявшись, выдавил старик. — Не может быть! Лицо его побагровело. Глаза выпучились. И из полураскрытого рта с хрипом вырвалось:

— Потаскуха…

На похоронах семьи Григорян Адылю Рагимовичу неожиданно стало плохо. В сердце словно острыми клыками вцепилась собака. Он вскрикнул и тяжело повалился на изгородь чьей-то могилы.

Очнулся Касумов в больнице. Глядя в лицо склонившемуся над ним врача, он тихо не без ужаса прошептал:

— Арон?!… Это ты?!….

— Я — врач. К вам дочка.

— Арон… Не смотри так… Я тоже мучался… Но жил… Это хуже, Арон…

— Папа, ты что меня не узнаешь? Это — я… — сказала дочь.

Поймав ее за руку, Касумов потянул дочь на себя.

— Рена… И ты здесь?… Такая же… Нисколько не изменилась… Я тебя любил… Очень любил… Не молчи… Не молчи… Виноват я…

— Это я, папа!… Лейла… Доктор, что с ним?

Вместо ответа врач крикнул:

— Сестра! Срочно реаниматоров!…

Глядя стынущими глазами на дочь, Касумов с усталым отчаянием произнес:

— Боже! Страшна твоя месть…

_{апрель 1997}