— А сколько тебе лет? — спрашивала Татьяна.

— Восемнадцать… будет… в следующем году, — отвечал ни о чем не подозревающий Усов.

— Ты хорошо сохранился. Я подумала, ты какой-нибудь вундеркинд и тебя зачислили в институт после пятого класса ради эксперимента…

Бабкины постояльцы беззвучно вошли в избу. Свет почему-то не включился.

Бабуся, как молодая, бессовестно храпела до утра. В шесть часов она подняла всех на ноги прогорклым голосом:

— Вставайте, ребятки, завтракать! — И отправила сонных студентов за дровами и водой.

Нынкин с Муратом поплелись в сарай за топливом, а остальные зашагали семимильными шагами на ключи за водой.

Навстречу шла симпатичная деревенская девушка с полными ведрами на коромысле. Она была в легкой косыночке, лаконичном платье и босиком. Платье на ней прямо-таки трещало от сочности содержимого.

— Какие экземпляры фигурируют на местах! — воскликнул Рудик. Он не выдержал и посмотрел ей вслед.

Спустившись к воде, друзья обмылись до пояса ледяной водой и решили проделывать это каждое утро.

— А бабуся нам попалась ловкая, — сказал Рудик. — За это прекрасное утро мы должны ее как-то отблагодарить.

— Да, не бабка, а золото! — поддакнул Гриншпон.

— Негде пробы ставить! — согласился Артамонов.

Когда возвращались, девушка встретилась опять, но уже с пустыми ведрами, отчего движения ее бедер стали более умеренными.

Осень была к лицу деревеньке. Роща, обрамлявшая селение по околице, горела безупречно желтым огнем. Облака, не спеша плывущие за окоем, светились безукоризненной белизной, при виде которой гуси впадали в ностальгию. Прикидываясь пораженными этой «канальей», они пытались поменять на какой-то феерический юг родной чертополох и ссохшуюся в комья грязь. Эмиграция постоянно срывалась — гуси большей частью впустую бегали по улице из конца в конец, поднимая пыль бесполезными крыльями.

Поместные свиньи не могли оценить ни рощи, ни облаков. С неописуемым увлечением и беспримерным энтузиазмом они исследовали и без того сто раз знакомые помойки, чихая и фыркая, как при атрофическом рините.

Словом, все вокруг было таким, чтобы в полной мере ощутить себя как есть — молодым и счастливым. Смотреть на эту осень и знать, что ничего особенного в ближайшее время делать не надо, было приятно и трогательно.

Навстречу за водой шли и шли люди. Студентам было занятно чувствовать себя приезжими и в то же время нуждающимися, как и эти люди, в ледяной воде и картошке. Ощущая причастность к колхозным делам, к осени, к облакам, первокурсники шагали легко и весело, неся по паре тяжеленных пятнадцатилитровых бабкиных ведер.

Воду принесли вовремя. Печь полыхала вовсю. Нынкин и Мурат не давали ей передохнуть, постоянно забивая топку до упора.

Картошка сварилась быстрее яйца.

Бабка вернулась от Марфы, когда студенты уже накрыли на стол.

— Вы что, с ума посходили?! — запричитала она с порога, почуяв неладное. — На вас дров не напасешься! На два клубня такой пожар устроили!

В восемь ноль-ноль группа собралась у конторы. Студентов на тракторе вывезли в поле, которое было настолько огромным, что Татьяна присела, подняв глаза к горизонту:

— Неужели мы все это уберем?

— Надо же как-то за барана расплачиваться, — сказал Артамонов.

Замыкин приступил к разбивке группы по парам. Он шел по кромке поля и говорил двум очередным первокурсникам:

— Это вам, становитесь сюда. Так, теперь вы двое, пожалуйста. — Со стороны казалось, что он на самом деле формировал пары, но в действительности все сами выстраивались так, что куратору оставалось только показать рабочее место спонтанно образовавшейся чете. И сразу выяснилось, кто к кому тяготел.

Татьяна объявила безраздельную монополию сама на себя, встав сразу на две гряды. Соколов увлек на крайнюю гряду Люду. К незначительному Усову пристроился квадратный Забелин — из них двоих получилось ровно две человеческие силы. Гриншпон, Марина и Кравцов оказались втроем на какой-то одной нестандартной полосе. Артамонов очутился в паре с Климцовым, выделявшимся нерабочей одеждой.

— Куда ты так вырядился? — спросил Артамонов.

— Тебе перчатки нужны? У меня еще есть.

— Спасибо, мне тепло.

Группа приняла низкий старт и отчалила от края поля.

— Мы самые последние. Может, попробуем догнать? — предложил Артамонов Климцову. — А то как-то неудобно.

— Неудобно козу на возу. Зачем догонять? Закончат — помогут. Куда денутся — коллектив! — И Климцов многозначительно поднял вверх указательный палец в грязной перчатке. Потом начал перебрасывать клубни на соседнюю гряду или, наступая ногой, вгонять их обратно в землю.

— Ты что, парень, заболел? Лучше вообще не работай, чем так.

— Все равно всю картошку не подберешь, — отмахнулся Климцов. Думаешь, за тобой ничего не остается? — попытался он выкрутиться, скрывая нарождавшуюся неприязнь. — Поле второй раз перепахивать будут.

Артамонов понял, что больше никогда не встанет с Климцовым на одну гряду.

В конце дня на мотоцикле к работничкам подкатили вчерашние шутники с бригадиром. Хулиганы были с похмелья и несколько поникшие.

— Отдайте нам ружье! — заявил первый. Его в деревне звали Борзым.

— Мы больше не будем, — довольно правдиво добавил второй, в кепке. Ему от народа досталась менее агрессивная кличка — Левый.

— Такое каждый год творится, — вступился бригадир. — Сначала выделываются, а как собьют гонор — и на танцы, и на охоту все вместе со студентами.

— Гонор, гонорея, гонорар, — к чему-то сказал Артамонов.

Вернувшись с поля, разошлись по квартирам.

На лавке у бабкиной избы сидел опоздавший на электричку товарищ в очках. Это был Пунтус. Нынкин, завидев его, трусцой поспешил навстречу. Они разговорились, будто не виделись месяц. Пунтус спросил, куда бы ему податься на ночлег.

— Наверное, можно у нас, — пожал плечами Нынкин и оглянулся на остальных.

— Место хватат дэсят чэловэк, — кивнул головой Мурат.

— Вот только, если бабка… — засомневался Гриншпон.

— Что ты! Ей это на руку. За каждого постояльца колхоз платит по рублю в день, — придал Мише уверенности Рудик.

Еще утром, уходя к Марфе посудачить, бабка дала понять, что готовить пищу студентам придется самим.

— Пусть мне платят хоть по трояку, — заявила она соседке, — все равно ничего не выйдет! Я ни на что не променяю своей свободы! Пусть сами за собой ухаживают!

Решили изготовить еду на костре прямо у избы. Собралась вся группа, уселись вокруг. Пока закипал компот, Гриншпон и Кравцов спели половину репертуара «Битлз». Они засекли друг в друге гитаристов еще в электричке. Кравцов освоил инструмент в ГДР, где служил его отец. Подрабатывая в местах общественного пользования, Кравцов с друзьями сколотил деньжат и чуть не сдернул в настоящую Европу. Батяню Кравцова успели то ли комиссовать, то ли просто выпроводить в Нарофоминск за несоветское поведение сына. Со зла «батон» — так величал отпрыск родителя — велел поступить именно в тот вуз, где уже на четвертом курсе маялся дурью первенец, Эдик. Расходов меньше будет, пояснил свою идею генерал.

Гриншпон научился бренчать на гитаре в Калинковичах, а в институт попал тоже по дурочке. Его сосед получил распределение в Брянск и, чтобы трехгодичный срок отбывать не в одиночку, уболтал Гриншпона поехать вместе. Пока Миша ошивался на абитуре, дружбан по фамилии Ривкин успел не полюбить слишком русский город и всеми правдами и неправдами перераспределился в Минск. Так Гриншпон и оказался в турбинистах. По вине чужого беспокойства.

Судьбы групповых гитаристов явно перекликались, и поэтому Марина, всегда находясь между ними, никак не могла сделать окончательный выбор.

Местные жители останавливались у костра послушать пение студентов. Борзой с Левым не решались подойти и слушали из темноты.

Бабка, как призрак, тенью металась вокруг студентов. В конце концов не выдержала и сказала:

— Хватит бересту жечь! Зимой нечем будет дрова подпалить.