— Куда ты так вырядился? — спросил Артамонов.

— Тебе перчатки нужны? У меня еще есть.

— Спасибо, мне тепло.

Группа приняла низкий старт и отчалила от края поля.

— Мы самые последние. Может, попробуем догнать? — предложил Артамонов.

— Зачем? Закончут — помогут. Куда денутся — коллектив! — И он многозначительно поднял вверх указательный палец в грязной перчатке. Потом начал перебрасывать клубни на соседнюю гряду или, наступая ногой, вгонять их обратно в землю.

— Ты че, парень?

— Все равно всю не подберешь, — отмахнулся Климцов. — Думаешь, за тобой ничего не остается, — попытался он выкрутиться, скрывая нарождавшуюся неприязнь. Артамонов тоже понял, что больше не встанет с ним на одну гряду. В конце дня на мотоцикле подкатили вчерашние шутники с бригадиром.

— Отдайте нам ружье! — заявил первый. Его в деревне звали Борзым.

— Мы больше не будем, — довольно правдиво добавил второй в кепке. Ему от народа досталась менее агрессивная кличка Левый.

— Такое каждый год творится, — вступился бригадир.

— Сначала выделываются, а как собьют гонор — и на танцы, и на охоту все вместе.

— Гонор, гонорея, гонорар, — к чему-то сказал Артамонов.

Вернувшись с поля, разошлись по квартирам. На лавке у бабкиной избы сидел опоздавший товарищ в очках. Это был Пунтус. Нынкин, завидев его, поспешил навстречу. Они разговорились, будто не виделись месяц. Пунтус спросил, куда бы ему податься на ночлег.

— Наверное, можно у нас, — пожал плечами Нынкин и оглянулся на остальных.

— Место хватат дэсят чэловэк, — кивнул головой Мурат.

— Если только бабка… — засомневался Гриншпон.

— Ей это на руку. За каждого постояльца колхоз платит по рублю в день, — придал Мише уверенности Рудик. Еще утром, уходя к Марфе посудачить, бабка дала понять, что готовить пищу придется самим.

— Пусть мне платят хоть по трояку, — сказала она соседке, — все равно ничего не выйдет! Я ни за что не променяю своей свободы! Решили изготовить еду на костре прямо у избы. Собралась вся группа, уселись вокруг. Пока закипал компот, Гриншпон и Кравцов спели половину репертуара «Битлз». Они засекли друг в друге гитаристов еще в электричке. Кравцов освоил инструмент в ГДР, где служил отец. Подрабатывая в местах общественного пользования, Кравцов с друзьями сколотил деньжат и чуть не сдернул в настоящую Европу. Отца успели то ли комиссовать, то ли просто выпроводить в Нарофоминск за несоветское поведение сына. Со зла отец велел Кравцову поступить именно в тот вуз, где уже на четвертом курсе маялся дурью его брательник Эдик. Расходов меньше будет, пояснил свою идею генерал.

Гриншпон научился бренчать в Калинковичах. В институт попал тоже по дурочке. Его сосед получил распределение в Брянск. Чтобы трехгодичный срок отбывать не в одиночку, сосед уболтал Гриншпона поехать вместе. Пока Миша сшивался на абитуре, дружан по фамилии Ривкин успел не полюбить слишком русский город и всеми правдами и неправдами перераспределился в Минск. Так Гриншпон и оказался в турбинистах. По вине чужого беспокойства. Судьбы групповых гитаристов явно перекликались. Марина, всегда находясь между ними, не могла сделать окончательного выбора.

Жители останавливались у костра послушать пение студентов. Борзой с Левым слушали из темноты. Бабка тоже, как призрак, тенью металась вокруг. В конце концов не выдержала и сказала:

— Хватит бересту жечь! Зимой нечем будет дрова подпалить.

Сказала она не со зла, от скуки. Ей надоело смотреть-наблюдать веселье через окно. Выйти и послушать бабка не отважилась — засмеют односельчане, особенно Марфа и деверь.

С неохотой стали расходиться по домам. Старуха не засекла пополнения в лице Пунтуса. Как кошка, она умела считать до одного. К полуночи она ударилась в воспоминания и долго рассказывала уснувшим студентам про деревенскую старину. Потом вспомнила, что полученное на неделю мясо эти оглоеды извели на дурацкие шашлыки, двухдневную порцию молока выпили, не отрываясь, не приступили к уборке картошки в ее огороде и сожгли кубометр дров. Попросив спящих парней болтать потише в ссылке на нездоровый сон, она отключилась до рассвета.

На следующий день бабкины постояльцы решили поработать на хозяйском огороде. Вернувшись от Марфы, бабка с радости чуть не бросилась варить щи. Ее возбудили сдвиги в сознании квартирантов. Она на самом деле, наверное, изготовила бы даже голубцы, но у нее не оказалось капусты.

— Надо бы вам выписать капусты в колхозе, — сказала она. — До вас так многие поступали… или… — Она, вздохнув, посмотрела в сторону соседских посадок. Так и сделали. Ночью Нынкин и Пунтус ушли на промысел, решив, что доставать овощ через бригадира — дело хлопотное.

Принесли целый мешок. Бабка пустилась в пляс. Она бросилась в огород за морковью, чтобы сварить щи. Минуту спустя вся черная влетела в избу. Оказалось, капуста была добыта с ее владений.

Вышло так. Добытчики отправились к соседям через бабкину усадьбу. Шли долго, перелезли через забор и, решив, что началась чужая территория, приступили к разбою. Перелезая назад, тоже не заметили калитку, соединявшую два бабкиных участка: один — под картошку, другой — под остальное.

Пометавшись по избе, старуха схватила мешок с капустой и утащила в подвал, затаив обиду на студенческое племя.

— Надо было все-таки выписать, — опомнился Рудик.

— Что ж вы наделали, парни! Теперь она нас вовсе голодом сморит! — скис Артамонов.

— Сходили бы сами, — в сердцах произнес Нынкин. Откуда узнаешь, где там чье! Кругом сплошные гектары!

— Да бог с ней, — дипломатически произнес Пунтус.

— С кем? С бабкой или с капустой? — переспросил Рудик.

— Калхоз надо пасылат Грузыя! — резанул слух Мурат.

— Там каждый дэн кушат баранына! Бэсплатна!

— Это не бабка, а анафема! — подвел итог Гриншпон, забыв, что три дня назад говорил: это не бабка, а золото!

Вечером старуха мирно подкатила к студентам. Долго рассказывала, как неудачно сложились отношения с деверем, как много у него гусей. Пеняла что зря, конечно, все мясо извели на шашлыки. Ничего не поделаешь, ночью пришлось идти к деверю. В темноте гусям не до ностальгии — они спят смирно и нечутко. Вранье, что они спасли Рим. Деревенской тишины ничто не нарушило. С принесенной живностью бабка разделалась очень ловко — ободрала птицу, как кролика, а шкуру зарыла в огороде.

Утром в гости пришел деверь.

— Замучили лисицы, — сказал он родственнице, жалуясь на жизнь, — пятого гуся тащат.

— Нет, милок, — возразила бабка раннему гостю, — это не лисицы. Такого жирного гуся лиса не дотащит. Это волки.

Теперь старуха стала сливочной. По вечерам устраивала глазунью. Первые блюда не выводились круглосуточно. Веселясь, она беззубым ртом выделывала непонятные шамканья. На нее было жутко смотреть. Сила ее логики и острота намеков стала пугать постояльцев. Она напрямик не просила сходить к соседям за продуктами, однако ее легко понимали, пусть даже не всегда правильно.

Гриншпона бабка боялась сама. Ни о чем не просила Мишу и всегда отводила блудливые очи. В тот вечер послала в сарай за яйцами почему-то именно его. Гриншпон вернулся бледный.

— А бабка где? — резко спросил он.

— Вышла на улицу, — ответил Артамонов, ближе всех стоявший к двери.

— Ну и напугала, ведьма! — выдохнул Гриншпон, заметно облегчившись. Иду я, значит, в сарай и случайно оглядываюсь перед входом. Вижу, за мной крадется бабка. В лунном свете она мне дико напомнила одну гоголевскую старушенцию. У меня под ложечкой засосало от жути. Я всегда чувствовал, что на меня она как-то косо смотрит, особенно после того, как я случайно нарвался на спрятанное сало.

— Она на всех косо смотрит! — пропели в один голос Пунтус с Нынкиным.

— И что далше? — словно взял в руку саблю Мурат.

— Шарю я, значит, по гнездам, а сам оглядываюсь. Ну, думаю, вскочит сейчас на спину и до пены заездит на своих небесных дорогах. Из сарая выходить страшновато — цапнет, и все дела. Так и стою, трушу яйцами. Потом все ж решился, вышел. Тут петух как даст во все горло! У меня ноги крестом! Чувствую, потеть начал.