Откладывать до утра было никак нельзя. Гриншпон стал будить Решетнева. Он знал, что Решетнева это нисколько не увлечет, и потянулся к его холодным пяткам.

— Спишь?

— Сплю, — перевернулся Решетнев на другой бок.

— Новость есть.

— Если завтра выходной, можно орать среди ночи!?

— Я шепотом.

Заскрипели кровати сожителей.

— Сколько раз тебе говорили — мышью входи после своих репетиций! Мышью! — прогудел Рудик.

Проснулся Мурат, встал и наощупь побрел в туалет.

— Грузыя дажэ прэступник нэ трогают сонный, ждут, когда откроет свой глаза сам, потом наручныкы! — посовестил он Гриншпона. — Лучше совсэм утром приходы, как я от Нынэл. — Забыв от длинного внушения, куда направлялся, Мурат не побрел ни в какой туалет и снова улегся в постель.

— Да я и не ору, — сказал Гриншпон уже в полный голос. — Ну, раз все проснулись, слушайте.

— Как это все! — возмутился Артамонов. — Я, по-твоему, тоже проснулся?

— Нет-нет, ты спи, тебе нужно выспаться, — принялся успокаивать его Гриншпон. — У тебя сколько хвостов, пять? Правильно. Значит, нужно крепенько бай-бай, чтобы завтра на свежую голову отбросить хотя бы один.

— Не шевели мои рудименты! — Артамонов метко сплюнул в форточку.

— Мы тебя выселим из комнаты за нарушение правил советского общежития номер два! — сказал Рудик.

— Вспомни, какой мышью входишь ты после радиосекции! — нашел лазейку Гриншпон. — С мадагаскарцем связался! С эфиопцем связался! Да вяжись ты с кем хочешь! Кому сперлась в три ночи твоя черномазия! А если короче, «Спазмы» приглашены озвучивать спектакль, за который берется СТЭМ… За это необходимо выпить прямо сейчас. Мы еще покажем «Надежде»!

— Тогда иди и буди Бондаря! Причем здесь мы!

— Я буду говорить об этом на Африканском Национальном Конгрессе!

— Спелись, шагу не ступить! За мешок лука человека продадут! — Гриншпон отвернулся к стене и стал сворачиваться в клубок.

— Ладно, рассказывай, — встал Рудик, закуривая и не видя, куда присесть в темноте.

— В СТЭМ пришел новый руководитель, Борис Яныч, — как бы с неохотой начал Гриншпон. — И сразу заявил в комитете комсомола, что имеет в виду покончить с дешевыми увеселениями перед каждым праздником. Хочет дать театру новое направление. Распыляться на мелкие шоу — только губить таланты.

— Эт что, Пряника, что ли губить? Или Свечникова!?

— Попов и говорит, что СТЭМ для того и создавали, чтобы ублажать перед дебошами полупьяных студентов. А за два спектакля в год, пусть и нормальных, институт не намерен платить левым режиссерам по шестьдесят рублей в месяц. Короче, Борис Яныча отправили. Пряник предложил сработать пробный спектакль не в ущерб обязательной программе для слабоумных. А потом дело будет видно, может, кого и тронет из ученого совета. Борис Яныч чуть не прослезился от такого рвения.

— Ты что, и впрямь думаешь, что люди будут ходить на эти их, как ты говоришь, нормальные представления? — пробормотал Артамонов. Под людьми он подразумевал, в основном, себя. Дежурный юмор стэмовских весельчаков на побегушках можно было выносить только через бируши.

— Что за спектакль?

— О Жанне д'Арк. «Баллада о Жанне».

— Как они отважились!

— Наверное, не ведают, что это такое. Дело не в том. Никак не подберут человека на роль Жанны.

— У них в труппе масса красавиц.

— Борис Яныч просветил их своим мрачно-голубым рабочим взглядом и понял, что Жанну играть некому. Мне пришло в голову, я подумал… Марина, вы помните, что она вытворяла в колхозе…

— Не потянет. Не та она теперь. Как связалась с Климцовым, так и пропала.

— Ну вас, — махнул рукой Гриншпон. — Чтоб вы понимали! — Он всегда нервничал, если о Марине говорили в шутливых тонах, словно один угадывал тоску ее таланта под крайней бесталанностью поведения.

— Что ни говори, а быстро он с ней управился, высунулся из-под одеяла Артамонов. — За каких-то полгода ста… завскладом ее характера.

— Голова, дело в безрыбье. Просто Климцов полезен ей как кульман. На нем лежит вся графическая часть ее курсовых. Гриншпон был прав. После Кравцова Марине стало безразлично, куда и с кем ходить. Кто не расчесывал кожу до крови от какого-нибудь зуда…

Предложение на роль Марина приняла с радостью. Будто из стола находок ей принесли давным-давно утерянную вещь. Не имеющую никакой ценности, но памятную. Она даже забыла спросить, почему именно ее Гриншпон прочит в Жанны. Сразу бросилась в расспросы — когда куда прийти и прочее. В понедельник Гриншпон привел ее на репетицию.

— Рекомендую! — представил он ее Борис Янычу.

— Сейчас мы только начинаем, — с ходу повел в курс дела режиссер на полставки. — «Спазмы» готовят свою сторону, мы свою. Пока не стыковались. Сценарий стряпаем всей труппой. Почти из всего, что когда-либо было написано о Жанне. Включая «Орлеанскую девственницу» Вольтера. Проходи, сейчас сама увидишь.

Борис Яныч подмигнул Гриншпону: мол, привел то, что надо, молодец!

«Мы тоже кое-что понимаем в этом деле!» — ответил Гриншпон хитрым взглядом.

— Знакомьтесь! — Борис Яныч подвел Марину к стэмовцам. — Будет играть Жанну.

Приняли ее, как и всякую новенькую, с интересом и легким недоверием. Некоторые имели о ней представление по «Спазмам». Во взглядах девушек Марина прочла: «И что в ней такого нашел наш многоуважаемый Борис Янович!?».

Что касалось новой метлы, то теперь каждая репетиция начиналась непременно с тяжелейшей разминки. Все выстраивались на сцене, Борис Яныч подавал нагрузку. Сначала до глумления извращали и коверкали слова и без того труднопроизносимые. Потом проговаривали наборы и сочетания букв, которые в определенном соседстве не очень выгодны для челюстей. Ломка языка казуистическими выражениями продолжала разминку. Со скоростью, употребляемой дикторами в предголевых ситуациях, произносили: корабли маневрировали, маневрировали, да не выманеврировали. Затем шла травля гекзаметрами, шлифовали мелодику речи:

Далее, словно беззубые, натаскивались на шипящие:

Разогрев речевые аппараты, переходили к этюдам, которых в арсенале Борис Яныча было превеликое множество. Могли обыграть, например, знакомые стихи. Брали попроще, вроде «Доктора Айболита». Разделившись по три-четыре человека, тешились темой в форме драмы, комедии, оперетты. У тройки, возглавляемой Пряником, как-то получился даже водевильный вариант:

Эту песенку тройка Пряника преподнесла под варьете, и все попадали от смеха. Так развивали экспромт. От косности мышления избавлялись другим путем. Брали очень далекие слова типа фистула, косеканс и велосипед, организовывали что-нибудь цельное, связанное и показывали в лицах. Мимику, пластику и жестикуляцию тренировали с помощью еще одной сильной затеи. Актеру задавалось слово. Необходимо было донести его смысл до остальных. Задачи бывали разными — от субординации до комплимента. Крутились, выворачивались наизнанку, разрывали лица гримасами, но изображали слово бессловесно. Находились мастера, которые умудрялись сыграть такие трансцендентные словечки, как абсолют и бессмертие.

Пролог и первое отделение «Баллады о Жанне» давались нелегко. К Жанне никак не могли подступиться. Не находили, куда расставить реквизит. Он был таким убогим, что состоял пока из креста и карманных фонариков. Творческая чесотка Бориса Яныча не давала заморозиться процессу рождения спектакля.