Утром у институтской поликлиники собрались все, кто был согласен заплатить кровью за стакан вина, обеденный талон и двухдневную свободу.

Бирюк, как ветеран донорского движения, перемещался от компании к компании и настраивал народ на наплевательское отношение к потере крови.

— У вас комары за год больше выпивают, — приводил он самые крайние аргументы. Наконец, доноров завели вовнутрь и начали систематизировать по группам крови. Фельдман был единственным, у кого группа оказалась четвертой.

— Самая жадная кровь, — заметила молоденькая медсестра, — в нее можно влить любую, а она подходит только к самой себе.

— Я надеюсь, расценки на все группы одинаковы?

— Вы же сдаете безвозмездно! — возмутилась сестра.

— Это я так, к слову, — отвертелся Фельдман.

Бирюк продолжал руководить. Он советовал не торопиться, побольше пить чаю с печеньем, что повышает содержание в крови какой-то ерунды, которая делает кровь более ценной. Матвеенков бравировал перед входом в клиническую лабораторию. Сосисочки его пальцев мелькали то тут, то там, выказывая полнейшую невозмутимость.

— Мне, собственно, чего-чего, а это — пара пустяков, тем более лежа… — выводил он прощальную руладу. У кушетки его объяло что-то вроде катаральной горячки, и сосисочки его пальцев заметно обвисли. Матвеенков грозился упасть на ящик с пробирками, но сестра нацелила его на кушетку, и он, как показалось лежащему рядом Решетневу, с радостью рухнул на нее. Матвеенкова вынесли.

— Адипозо-генитальная дистрофия, — установил диагноз Бирюк и призвал остальных не волноваться.

Подтолкнув Артамонова на ложе, предназначавшееся Матвеенкову, он сам улегся вслед за Решетневым. Несмотря на бирюковскую худосочность, сестра только с третьей попытки воткнула иглу, куда надо, и включила отбор жидкости.

— Вы хоть каким-нибудь видом спорта занимаетесь? — спросила она, словно находясь в морге.

— Тяжелой атлетикой, видите, как тяжело дышит, ответил за Бирюка Артамонов, чтобы отвлечь себя от невыносимой красной струйки, бьющей ключом из вены тяжелоатлета, тщедушная фигура которого могла переломиться пополам при одном виде штанги. Мучкин пообещал министерству здравоохранения целый литр, но у него не взяли ни капли, подвела желтуха.

— Вот так всегда, задумаешь какое-нибудь доброе дело, и на тебе, сказал он с сожалением, что болезнь Боткина нельзя диссимулировать.

Климцов отнесся к сдаче крови брезгливо, как к клизме. Он мог пойти на любые страдания, лишь бы отмазаться от подозрений, что он, как комсорг, не потянул такого простенького дельца. Климцов боялся, что его за что-нибудь отчислят из комсомола, а значит, и из института. Два года таскать сапоги в армии было для него страшнее потери всей крови.

Большинство доноров рассталось с кровяными тельцами бесстрастно.

Фельдман просунулся в дверь последним. Его лицо занялось красной волчанкой. Предвкушая реализацию обеденного талона и перспективного червонца, он заставил себя улечься на кушетку с некоторым подобием удовольствия. Он пытался даже улыбаться сестре, ненавидя ее за то, что она без всякого чувства и сожаления воткнула иголку и стала читать книгу, ожидая наполнения пузырька. Фельдман слишком плохо знал свой организм, который, находясь постоянно в граничных условиях, выработал добротную барьерную функцию без всякого ведома хозяина. Сколько Фельдман ни дулся, сколько ни пыжился, ритмически работая кулаком, больше трети стакана его кровеносная система выделить пострадавшим не смогла. Стало понятно, что нет таких ситуаций, где бы Фельдману не удалось остаться самим собой. Он всегда был горой за друзей, заботился об их пропитании, об оснащенности комнаты предметами первой и даже второй необходимости, всегда что-то доставал, выбивал через профком, но из своего кармана на общий стол не выложил ни рубля. И все-таки умудрялся слыть за друга. Ставил себя так, что все прощали ему путаницу в понятиях «бесценный» и «бесплатный». Разные бывают организмы. После сдачи Бирюк сказал:

— Это дело надо проинтегрировать, что ли…

Реновацию проводили в 535 комнате. Восстанавливались все. И те, кто сдавал, и те, кто воздержался. На мероприятие напоролся студсовет. Участники получили по последнему предупреждению перед выселением без права поселиться в общежитии когда-либо еще.

— Н-да, с этим дурацким студсоветом надо что-то решать, — призадумался вслух Рудик.

— Я буду говорить об этом на ближайшей сессии ООН! — сказал Артамонов.

— Есть только один способ, — сказал Бирюк. — Вам необходимо купить настенный календарь. Выделите кружочками и подпишите знаменательные даты. В принципе, они почти ежедневно. Допустим, в один прекрасный вечерок, как сегодня, заходит к вам с тыла студсовет, спрашивает, по какому поводу банкет. Вы подводите его к календарю и тыкаете носом в день рождения или смерти такого-то или такой-то. И все. Инцидент исчерпан. Принимать меры не имеют права. Наказывать за бокал, поднятый в честь Бабушкина или, скажем, какой-нибудь парижской коммуны, просто нельзя. Это будет котироваться как политическое заявление со стороны студсовета. Их упекут в один момент.

Завершение Дня донора пошло как по маслу. Бирюка отвели домой только к полуночи. На протяжении всего пути он порывался в сторону поймы, чтобы сбить температуру, поднявшуюся так высоко, словно ему вместо охлажденной «Медвежьей крови» влили три бутылки горячей крови Мурата.

Заполночь в желтой майке лидера в комнату вошла Татьяна. Она набросилась на всех с обидой, что ее никто не оповестил о планировавшемся мероприятии. Ее красные кровяные тельца явно устали циркулировать по баскетбольному телу, снабжая килокалориями закоулки, отстоящие от сердца дальше, чем 111-ий крайнесеверный пояс в системе «Союзглавснаба» от Москвы. Некоторые ее эритроциты с удовольствием отдохнули бы хоть с недельку в каком-нибудь лилипуте.

— Алешечкину и то Мучкин позвал с собой!

— Алешечкину? Да она как мужик! — сказал Решетнев. — А ты субтильная.

Татьяна с вызовом развернулась. Крутанутая пяткой дорожка свилась в архимедову спираль. Татьяна удалилась, хлопнув дверью. Бирюку предстояло ответить за это. С Нынкиным и Пунтусом после Дня донора стало твориться неладное. Словно они не сдали кровь, а перелили ее друг в друга, поменялись ею. Если встретились они примерно одинаковой упитанности молодыми людьми, то теперь их диполь, словно устав держаться на сходстве сторон, перешел к новой форме симбиоза — контрастной. У Пунтуса стал появляться пикантный животик, округлились щеки и бедра. Самое страшное, к нему перестали идти его роговые очки. Нынкин, наоборот, стал более поджарым и смуглым. Их суммарная суетливость отошла к Пунтусу, а за Нынкиным осталась извечная сонливость и бесстрастный взгляд на жизнь.

Втихаря от группы они несколько раз ходили сдавать кровь на областную станцию переливания.

БИБЛИОТЕКА им. ФЕЛЬДМАНА

В 535 комнату, как обычно без стука, вошла Татьяна. Она считала себя хозяйкой мужского общежития и свободно мигрировала по этажам. С таким шумом и грохотом, что Алисе Ивановне с вахты казалось, будто наверху идут ходовые испытания седельных тягачей.

— Нам тебя послал бог, — обрадовано встретил ее Артамонов. — Мы получили новый холодильник. Надо сделать небольшую перестановку мебели.

— Я к вам за своей книгой.

— Ее взял Фельдман.

— Идем заберем, — взяла она Артамонова за руку, как понятого.

— Если он дома.

Фельдман был дома. Он только что перекусил и весь отдался пищеварению.

— Ты, помнится, брал книгу, — начал Артамонов.

— Какую? — попытал Фельдман.

— Красная такая, «Анжелика и король», — напомнила Татьяна.

— Что-то не помню. — Фельдман, лежа на кровати, перебросил нога на ногу.

— Да ты что! — набросилась Татьяна. — Мне ее с таким треском дали почитать!

— Красная? — переспросил Фельдман. — Да, да, припоминаю. Ее украли.

— Ты в своем уме! Мне ведь больше вообще ничего не дадут!