Мед лег возле нее, перечисляя про себя все, что нашел. Накатила волна ненависти, и Шелл заскрипела зубами. Она не знала, куда девать эту ненависть. Сначала попробовала присобачить ее к Меду. Он был слишком наивен. Кроме того, впервые с момента знакомства он казался искренне печальным, а не театрально меланхоличным. Она догадалась: он шагает по музею мертвых женских форм. Она отсутствующе массировала ему загривок. Она попыталась ненавидеть себя, но ненавидеть можно было лишь свое глупое тело. Она ненавидела Гордона! Она оказалась здесь из-за него. Нет, неправда. Но она все равно ненавидела его, и эта истина заставила ее раскрыть глаза, распахнуть их в темноте.

Одеваясь, она пристально изучала себя. Ее тело казалось интересным чуждым близнецом, плодом, что ей не принадлежит, словно бородавка на чьем-то пальце.

Бривман кусает губы, слушая.

– Не надо было тебе рассказывать, – говорит Шелл.

– Да.

– Это была не я. Не та я, которую ты сейчас обнимаешь.

– Была. И есть.

– Тебе больно?

– Да, – говорит он, целуя ее глаза. – Мы должны рассказать друг другу все. Даже о тех моментах, когда мы трупы.

– Я понимаю.

– Я знаю.

Если я всегда смогу расшифровывать это, считает Бривман, с нами ничего не случится.

Вооруженная изменой, Шелл отправилась к мужу.

Для охоты на близкого требуется оружие. Нужно ввести чужеродную сталь. Мир супружеского дома слишком топкий, знакомый. Боль поглощается в огромном количестве. Чтобы взломать оцепенение, требуется открыть дверь другим мирам.

Гордон поливал горячей водой коробку с клубникой. Он знал, что так все и случится. Об этом писал Оден[92]. После первых ее слов он, казалось, перестал слышать. Он всегда знал, что вот так оно и наступит.

Он отвечал «ясно» и «конечно, я понимаю», и еще несколько раз «ясно». Держал руки между горячим и холодным. Крайне важно не порвать цветную обертку.

А тут вдруг она от него уходит. И жизнь его меняется прямо сейчас.

– Я хочу некоторое время пожить одна.

– Некоторое время?

– Я не знаю, сколько.

– Другими словами, это может быть очень долго.

– Возможно.

– Другими словами, ты не намерена возвращаться.

– Я не знаю, Гордон. Ты что, не понимаешь – я не знаю.

– Ты не знаешь, но у тебя имеется вполне отчетливое представление.

– Гордон, прекрати. Так ты от меня ничего не добьешься. Как всегда.

В этот момент Шелл пришло в голову, что, начиная разговор, она не собиралась уходить – она хотела дать ему последний шанс.

– Останься здесь.

Он вынул затычку, отодвинул коробку в угол раковины, осторожно, словно шахматную фигуру, и вытер руки. Он сказал это неприятным тоном. Слова меньше просьбы, но больше предложения.

– Останься. Не надо рушить из-за этого наш брак.

– Всего-то?

– У женщин бывают романы, – сказал он без всякой философии.

– Я была с мужчиной, – скептически сказала она.

– Я знаю. – И мягче: – Это не конец света.

Но она-то хотела, чтобы это был конец света. Хотела клейма на лбу, доказательства гнилости их союза. Ей сложно было постичь, что он боролся за свою жизнь. Она поняла его речь как часть их ежедневных обид. Теперь он хотел легализовать катастрофу.

– Я не буду вмешиваться. Не буду задавать вопросы.

– Нет.

Он решил, что она торгуется.

– У тебя это пройдет. Увидишь, мы это переживем.

– Нет!

Он так и не понял, чему она кричала «нет».

Даже люди с ограниченным воображением иногда могут вообразить худшее. Так что нельзя сказать, что он удивился, в один прекрасный день увидев, как она собирает вещи, или услышав, как они обсуждают, кому какое бюро и какая свечная форма, или обнаружив, что сидит на телефоне и договаривается с грузчиками, чтобы избавить Шелл от хлопот. Уже много лет он знал, что не заслуживает ее; вопрос был только во времени. Теперь это происходило, и он уже примеривал роль джентльмена.

Шелл поехала в Хартфорд к родителям. Они все еще жили в большом белом доме – только они двое. Формально они жалели о разъезде и надеялись, что вскоре она вернется к мужу и к своим чувствам. Но она долго говорила с отцом, пока они гуляли по их владениям. Листья уже позеленели, но еще не стали яркими. Ее удивляло, как легко ей с ним говорить.

– Он не имел права, – вот все, что он сказал о Гордоне, но это говорил красивый старик, проживший некую мужскую жизнь, и это дало ей силы.

Он позволил ей рассказывать, приглашая выговориться своим молчанием и теми дорожками, которые выбирал. Когда она закончила, он заговорил о первом урожае с деревьев, которые посадил.

Она не могла отделаться от чувства, что мать считает разрыв зловещим триумфом наследственности, вроде гемофилии у королевского отпрыска, который казался слишком здоровым.

Шелл повезло: она сняла маленькую квартирку на 23-й улице. Она не хотела слишком далеко уезжать от Гринвич-Виллидж. Не считая крошечной кухни, ванной и прихожей, жила она в одной комнате. У входа в комнату поставила высокие часы. Раскрасила стены сиреневым и повесила на окна прозрачные сиреневые шторы – они словно превращали свет в эфир, истончали его, прохладный цвет придавал благоухание воздуху.

Это не был ее дом, как тело не было ее телом. Она просто в них жила. Наблюдала, как движется среди красивых вещей. Она не считала себя женщиной, подходящей для слишком удачной карьеры или для того, чтобы оставить мужа или развлекать любовника. Это ее ужасало.

Разумеется, она, больше не собиралась видеться с Медом, и однажды днем в кафетерии объяснила ему, почему. Она не создана для мелкого приключения. Их беседу прервал молодой человек, чье странное заявление ее чрезмерно тронуло.

Бривман все время думал о ней, но вожделения не испытывал. Это было ново. Он думал о ее присутствии без страсти. Она была живая, ее красота существовала, она стягивала перчатки, поправляла волосы или огромными глазами смотрела кино. В своих фантазиях он не хотел сносить кинотеатр и спасать ее от темных фикций. Она была здесь. В этом городе или в каком-то городе, в каком-то поезде, в каком-то замке или офисе. Он знал, что их тела встретятся. И только.

Он не думал о себе как о любовнике. Он знал, что они будут лежать губы к губам, счастливее, защищеннее, безумнее, чем когда-либо. Ему не нужно строить планов – в этом заключалось одно из удобств того, что она просто существовала.

Пару раз он говорил себе, что должен найти ее, поспрашивать людей. В этом не было необходимости. Он жаждал благоговеть, увидит он ее снова или нет. Как герой Вордсворта, он не хотел, чтобы она стала его.

Он даже не очень ясно помнил ее лицо. Ему не требовалось внимательно его изучать. Опустив голову, он ручкой вгрызался в салфеточные стихи. Она была то, чего он ждал, ждал всегда. Точно возвращаешься домой после скучного долгого путешествия. Минуту стоишь в прихожей. Свет не горит. Ему не нужно было изучать ее черты. Он мог бы во славу ее ходить с повязкой на глазах, коль скоро первый прямой невооруженный взгляд подтверждал ее красоту.

Это был самый последний раз, когда Бривман отпустил от себя прошлое и трудные обещания, которые едва мог сформулировать. Он ничего не писал. Заморозил себя в настоящем. Читал обзор архитектуры Нью-Йорка и изумлялся емкости своей сосредоточенности и интереса. Слушал лекции, не думая о честолюбии преподавателя. Сделал бумажного змея. Бродил по Риверсайд-парку, не вожделея одиноких нянек и не вмешиваясь в судьбы детей на игрушечных скакунах. Деревья были хороши, как есть – теряющие листву, с неизвестными названиями, и латинскими, и обычными. Старухи в черных пальто и фильдеперсовых чулках, сидевшие на скамейках верхнего Бродвея, не вызывали особого ужаса – как и искалеченные продавцы карандашей и пластмассовых стаканчиков. Никогда он не был так умиротворен. Множество вечеров он проводил в Музыкальной комнате Всемирного дома студентов. Толстый синий ковер, деревянная обшивка, темная тяжелая мебель и табличка, призывающая к тишине. Собрание пластинок было всего лишь недурно, но все оказались для него открытием. Раньше он никогда по-настоящему не слушал музыку. Она была фоном для стихов и разговоров.