Круглое солнце сжигало верхушки закопченных домов. Все припаркованные машины уехали. Несколько стариков с метлами в руках стояли, моргая, среди мусорных ящиков. Один из них пытался удержать кошкин труп на ручке метлы, поскольку не хотел к нему прикасаться.

Беги, Вестмаунт, беги.

Ему нужно установить дистанцию между собой и жаркой комнатой, где он не мог заставить что-то произойти. Зачем ей понадобилось говорить? Неужели нельзя было промолчать? В его одежде заблудился запах ее плоти.

Ее тело осталось с ним, и он позволил этому видению спорить с его побегом.

Я бегу сквозь снегопад ее бедер, разыгрывал он королевскую трагедию. Ее бедрами полнится улица. Обширные, как снегопад, тяжелые, как громадные падающие дирижабли, ее влажные бедра ложатся на острые крыши и деревянные балконы. Флюгеры вдавливают в кожу очертания петухов и кораблей. Лица знаменитых статуй сохраняются геммами…

Потом он подумал об конкретной паре бедер в конкретной комнате. Обязательства жестоки, но мысль об одиночестве плоти хуже.

Когда он открыл дверь, Тамара не спала. Он разделся в спешке и возродил то, что почти потерял.

– Ты разве не рад, что вернулся?

Тамара была его любовницей три года – пока ему не исполнилось двадцать.

На третьем курсе колледжа Бривман уехал из дома. Они с Кранцем заняли две комнаты в центре на Стэнли-стрит.

Когда Бривман сообщил матери, что намерен несколько раз в неделю ночевать в центре, она приняла это обстоятельство якобы мирно.

– Ты же умеешь пользоваться тостером? У нас есть лишний.

– Спасибо, мама.

– И столовые приборы, тебе понадобятся приборы.

– На самом деле, нет, мы не собираемся как-то серьезно готовить…

– Тебе понадобится много столовых приборов, Лоренс.

В кухне она переходила от ящика к ящику, отбирая предметы и нагромождая их на стол перед ним.

– Мама, мне не нужен веничек для яиц.

– Откуда ты знаешь?

Она вывалила на стол коробку серебряных рыбных вилок. Она боролась с ящиком бечевки, но тот не вытаскивался.

– Мама, это смешно.

– Забирай все.

Он последовал за ней в гостиную. Теперь она стояла над ним, шаталась на мягком стуле, пытаясь сохранить равновесие и одновременно отцепляя какие-то тяжелые расшитые шторы.

– Что ты делаешь?

– Что мне нужно в пустом доме? Забирай все!

Она подтолкнула к нему упавшую штору и в ней запуталась. Бривман кинулся помочь. Она показалась такой тяжелой.

– Убирайся, что мне нужно, забирай все!

– Прекрати, мама, прошу тебя.

По пути вверх по лестнице она сорвала с крючка персидскую миниатюру на бархатном фоне и сунула ему.

– У тебя же там стены есть, правда?

– Пожалуйста, иди приляг, мама.

Она принялась опустошать бельевой шкаф, вываливая к его ногам кучи простыней и одеял. Встав на цыпочки, потянула на себя груду скатертей. Когда она вытащила одну, та развернулась, и упала на мать сверху, будто саван призрака. Мать забилась внутри. Он попытался помочь, но она накинулась на него из-под скатерти.

Он отступил, наблюдая за битвой. Оцепенение затопило все его тело.

Освободившись, она аккуратно развернула скатерть на полу и принялась ползать по углам, складывая. Волосы растрепались, и она никак не могла отдышаться.

Он следовал за каждым ее движением, напряженно, следя сразу за всем. В уме он десять раз свернул эту скатерть, прежде чем мать торжествующе встала на коленях возле безупречного белого прямоугольника.

Дом построили в начале века. В окнах все еще оставалось несколько витражей. Город установил на Стэнли современные флюоресцентные уличные фонари, и те горели призрачным желтым светом. Проникая сквозь сине-зеленое викторианское стекло, он превращался в насыщенный искусственный лунный свет, а тело любой женщины выглядело свежим и уличным.

Под рукой всегда была гитара. Кедровое дерево прохладно прижимался к животу. Внутри гитара пахла коробками сигар, какие были когда-то у отца. Среди ночи получался отличный звук. В эти поздние часы чистота музыки изумляла и почти убеждала его в том, что он создает священные отношения с девушкой, с городом снаружи и с самим собой.

Бривман и Тамара были жестоки друг к другу. Измену использовали как оружие боли и стимул к страсти. И все время возвращались к постели на Стэнли-стрит и к странному свету, который будто восстанавливал невинность их тел. Там они могли лежать часами, не в состоянии коснуться друг друга или заговорить. Иногда он мог утешить ее, иногда она – его. Они пользовались телами, но это становилось все труднее. Каждый жил за счет другого, у каждого имелся прибор для проникновения другому во внутренности. Слишком серьезно и странно, он был не в состоянии понять.

Он вспоминает ужасные молчания и слезы, к которым не мог приблизиться. Он ничего не мог сделать, меньше всего – одеться и уйти. Он ненавидел себя за то, что причиняет ей боль, а ее – за то, что на него давит.

В то ясное утро нужно было бежать дальше.

Она сделала его беспомощным. Они сделали беспомощными друг друга.

Бривман показал Тамаре заметки для повести, которую писал. Героев звали Тамара и Лоренс, действие происходило в комнате.

– Как ты пылок! – мелодраматично воскликнула Тамара. – Сегодня ты – мой страстный любовник. Сегодня мы сброд и звери, птицы и ящерицы, слизь и мрамор. Сегодня мы знаменитости и дегенераты, посвященные в рыцари и раздавленные, прекрасные и омерзительные. Пот – наши духи. Всхлипы – колокола. Я не променяю это на изнасилование прекраснейшего лебедя. Вот почему, наверное, я прежде всего пришла к тебе. Вот почему, наверное, я покинула других, сотни тех, чьи изуродованные руки пытались удержать мои лодыжки, когда я мчалась к тебе.

– Дерьмо собачье, – сказал я.

Она высвободилась из моих объятий и встала на постели. Я подумал о бедрах каменных колоссов, но ничего не сказал.

Она вскинула руки.

– Иисус Андский, – провозгласила она.

Я преклонил колена и зарылся носом в ее треугольник.

– Излечи, излечи меня, – изображал я молитву.

– Сам меня излечи. – Она засмеялась и рухнула на меня, ее лицо замерло наконец у меня на животе.

Когда мы успокоились, я сказал:

– Женщина, избавлена ты от немощи твоей.

Она опустила ноги на пол, протанцевала до стола и зажгла свечу в моем оловянном мексиканском подсвечнике. Вознеся свет над головой, словно хоругвь, дотанцевала обратно до постели и взяла меня за руку.

– Пойдем со мной, зверь мой, лебедь мой, – клянчила она. – Зеркало, евнухи, зеркало!

Мы встали перед зеркалом.

– Ну разве мы не прекрасны? – вопросила она.

– Да уж.

Минуты две мы рассматривали наши тела. Она поставила подсвечник. Мы обнялись.

– Жизнь не прошла мимо нас, – промолвила она, изобразив ностальгию.

– Ах. Увы. Печаль. Луна. Любовь.

Я пытался быть забавным. Я надеялся, что наши сентиментальные шуточки не заставят ее размышлять всерьез. Этого я не выносил.

Я сел на стул перед окном, она – ко мне на колени.

– Мы любовники, – начала она, будто формулируя геометрическую аксиому, прежде чем приступить к теореме. – Если бы один из тех, кто там, внизу, взглянул вверх, кто-нибудь с очень хорошим зрением, он увидел бы голую женщину в объятиях голого мужчины. Этот человек немедленно возбудился бы, правда? Как мы возбуждаемся, читая соблазнительные описания сексуальных сцен в романе.

От слова «сексуальные» я содрогнулся. Нет слова менее подходящего для любовников.

– И вот именно так, – продолжала она, – пытаются смотреть друг на друга большинство любовников, даже если они уже давно близки.

Близки. Еще одно такое слово.

– Это большая ошибка, – сказала она. – Волнение запретного, волнение порочного растрачивается быстро, и вскоре любовники наскучивают друг с другу. Их сексуальные личности расплываются все больше и больше, пока не теряются полностью.