Так вот и вижу: изба, на лавках купцы да земский начальник качают головами, на приступочках притихшие мужики, с печи и с полатей свесились любопытные русые головки. А толковитый мужик Соков Василий Прокофьевич сидит за столом под образами в свете керосиновой лампы, сидит над раскрытой Книгой и вещает:
— Придет время…
— Придет время…
— Придет время…
август 1970
А в субботу да и в пятницу к вечеру почти все прохожие мужеского пола ступают нетвердо, неся невидимые узы алкоголя, и составляют бесчисленные композиции на тему роденовских граждан Кале…
Пьяный несет на плечах мешок соломы. При первом взгляде кажется, будто он качается от тяжести, а не от хмеля…
Парень бредет по улице, едва передвигая ноги… То и дело заглядывает себе за пазуху — там у него крошечный щенок.
— Не бойсь! Ты же, мать твою, овчарка!
На перекрестке большая лужа. Мимо движутся двое — один трезвее, другой совсем пьяный. Идут они, как Селифан и Петрушка, оказывая друг другу большое внимание…
Тот, что пьянее, неожиданно качнулся и рухнул прямо в грязь. Заботливый товарищ наклонился, подал ему руку, хотел поднять, но сам потерял равновесие и шлепнулся в лужу… Поднялся и опять принялся выручать друга, почти поднял его, но тут они упали вдвоем…
И так без конца — пока не надоест смотреть…
Некто лежит у самой канавы… Вдруг очнулся, поднялся на четвереньки, с огромным трудом встал, начал мелко-мелко и замысловато переступать ногами, будто в сложном танце, и снова повалился на бок…
Еще один валяется поперек тротуара вниз лицом. Куртка из ложной кожи и рубашка задрались, видна спина до самых лопаток.
— Признак смерти налицо?
— Ну, налицо…
И вдруг он несколько раз громко чихает, содрогаясь всем телом, но так и не приходя в сознание…
Шел я по проселку глубокой ночью. До ближайшего жилья было не меньше версты. И вдруг я чуть не споткнулся, чуть не наступил на огромного мужика, который развалился посреди самой дороги не хуже гоголевского запорожца.
Я полюбовался на него, безуспешно попробовал его растолкать и двинулся дальше. А еще через двести метров мне навстречу попалась женская фигура, обремененная ношей. Когда мы поравнялись, я разглядел, что она несет, и сообразил, кто она.
Это шла жена пьяного и несла она ему одеяло и подушку…
А может, все-таки плюнуть, да и спросить, куда он делся, у самой этой дуры снизу?..
А почему, собственно, у дуры?
Нет, все-таки дура она, дура!.. Как она могла отдать эту папку в утиль?..
Дура, ни за что не спрошу!
А между тем я теперь очень ясно себе представляю, как он впервые прикатил в этот городок, как сошел с поезда со своим замысловатым рюкзаком… Как бродил по улицам, как глядел на все, как высматривал — и белую кошечку с розовым хвостиком, и пьяного у дороги, и милицейского, и девчонок, и старушек, и казанского татарина…
А никто и не подозревал, что среди них бродит убийца, что он совершенно сознательно выбирает себе жертвы…
А сейчас у них там, внизу — «наша среда»…
Под окнами терпеливо ждет вишневый «фиат», уже одиннадцатый, и белоглазому вот-вот надо выкатываться…
В постели-то он, наверное, лежит без очков, и эта незащищенность лица, эти мигающие его реснички, вот что вводит ее в заблуждение.
Он садится на кровати.
— Уже уходишь?
Быстро нашарил и надел очки.
— Просто не хочется нарываться на лишний скандал.
— Как ты ее боишься…
Не отвечает, поспешное натягивание штанов.
Уже в вертикальном положении.
— Ты прекрасно знаешь, она мне совершенно чужой человек… Но я не могу превращать свой дом в окончательный ад…
Не торопясь завязывает галстук… Надевает пиджак…
— Ну, ты лежи… лежи… Позвоню тебе завтра утром на работу…
И, быть может, еще одно формальное лобзанье…
Щелкнет язычок замка, загудит лифт, грохнет дверь шахты…
А вот и зафыркал под окном фиатовский мотор, и два тревожных красных огонька с удаляющимся урчанием скрылись за соседней этажеркой…
БУЛЬДОЗЕРИСТ ФЕДЯ
— Ты Федю-то, бульдозериста знаешь? Не знаешь? Таких чудаков еще и поискать… Парень — что ты! Медведь. Плечищи — во! Бицепсы… Он тебе что хошь свернет. Такой чудак. Мотоцикл взял в кредит, ИЖа. Ну, хера ли ездить не умеет. Даром что силища в руках. Как ни поедет — поцарапается. Все с него летит, все с него падает. Ну, четыре раза сковырнулся, на пятый раз взял его, положил на землю, да и говорит сменщику: «Вася, езжай!» — «Ты что, — говорит, — сбесился?» — «Езжай, тебе говорю. И все!» — «Нет, говорит, — я на него не поеду бульдозером». — «Езжай, — говорит, — а то, говорит, — сам сяду…» Ну, Васе-то чего, он и поехал. Так мотоцикл в ляпушку. Шутишь ли — бульдозером. Чего там от него осталось?.. «Давай, говорит, — лопату. Я его сейчас, — говорит, — своей рукой закопаю…» И закопал. «Все, — говорит. — Теперь я спокойный. А то, — говорит, — мне с ним жизни нет…» А деньги за него еще не выплатил. Четыреста восемьдесят рублей денег еще платить… Жена у него маленькая баба, а занозистая. «Ты, — говорит, — чего натворил? Ты, — говорит, — чего наделал? я бы, — говорит, — его продала по крайности, а теперь — чего?»
А Федя только: «Не надо он мне! Не было у меня его и не будет…» А баба все на него наскакивает. «Ты с ума, — говорит, — совсем сошел! Чего натворил-то? Еще ведь четыреста восемьдесят рублей…» И по затылку его, все по затылку… Маленькая бабенка, а злобная… Он, Федя, только что отмахивается. «Ты, — говорит, — чего щиплешься? Ты, — говорит, — спасибо скажи, что я на нем никого не убил и сам не убился…» Двое ведь у них детей. «Тебе, — говорит, — кто нужен? Он или я?.. Подумаешь, — говорит, четыреста восемьдесят рублей… Да я тебе больше заработаю. Я заработал и еще заработаю Я — бульдозерист. Я тебе и так и калым заработаю. А только я теперь спокойный. Нет его — и все! И мальчишки в металлолом не сдадут. Я только знаю, где он зарытый, да сменщик — Вася. А он не скажет… Мне, говорит, — его продать — я не хочу. Мало ли чего, еще убьется кто на нем. А я не хочу кому-либо плохо сделать. А так я — спокойный. Своей рукой зарыл. А то еще убьется на нем кто, я переживать буду. Ну его!.. Не надо он мне». А она только: «С ума сошел! Сбесился!» И вот по затылку его, и вот по затылку… А он: «Да чего ты щиплешься? Дура ты и есть дура. Ты радоваться должна, что я живой остался. Ты чего жалеешь-то? Муж у тебя целый? Целый. Не покалечился? Не покалечился. Ну, и радуйся, дура! Ты чего щиплешься? А то ведь я и сам двину, так не обрадуешься». А у него — бицепсы во! Плечи во! Медведь, говорю тебе, чистый медведь! Он так и следователю сказал: «Товарищ лейтенант, нет его и все! Списывайте его с меня. Я, — говорит, на все согласен, только я на него злой… Черт, — говорит, — с ним, с ИЖом. Я, — говорит, — не только что четыреста восемьдесят, я, — говорит, — всю тыщу заплачу, чтоб только его не было! Я, — говорит, — на нем четыре раза поцарапался, да пятый раз чуть лоб не разбил… Я гляжу, у всех мотоциклы, ну, и я себе взял. В кредит. Думаю, поезжу на нем. Как ни сяду — все лечу… Он прям бешеный… На нем только газ дашь, уже глядишь на спидометре — девяносто. И опять я лечу. Не надо он мне, и все! Я на своем бульдозере ездить буду. Он у меня десять километров — больше не идет. Я на нем спокоен. Еду я на нем по своей стороне, по обочине. Уж я ни в кого не врежусь. Если только кто в меня врежется… Так и то у меня вон — нож. Сам он и разлетится… А этого черта, его мне не надо. Я только сменщику говорю: «Езжай и все! А не поедешь, так я сам сяду. Все равно ему не быть. Не дам я ему быть, и все тут!» Только теперь я спокойный. Нет его! В ляпушку!.. И никто его теперь не найдет. И вы, — говорит, — товарищ лейтенант, не найдете. Только что с миноискателем… А сменщик Вася вам не скажет. Нет его, и все. Я что положено за него заплатил. И еще заплачу. Мне не жалко. Зато я — спокойный. А жену не слушайте. Дура, она и есть дура. У нас двое ведь детей. А что, неровен час, я бы разбился? Куда б она с двоими-то? Кто ее, дуру, возьмет? Она радоваться должна… Баба, она и есть баба. Чего там она понимает? Я заработал и еще заработаю. Я бульдозерист». Такой чудак, понимаешь. Таких во всем городе не найдешь… «Езжай, говорит, — Вася, а то сам сяду. Я, — говорит, на него больно злой… В ляпушку! Не надо он мне…»