И моего коснулся платья.
Как непохожи на объятья
Прикосновенья этих рук...
...А скорбных скрипок голоса
Поют за стелющимся дымом:
"Благослови же небеса:
Ты в первый раз одна с любимым
Эти строфы говорят о Гумилеве.
И потом - еще одно восьмистишие, посвященное Н.Гумилеву, ее мужу, и написанное в 1912-м году:
В ремешках пенал и книги были,
Возвращался я домой из школы.
Эти липы, верно, не забыли
Нашу встречу, мальчик мой веселый.
Только ставши лебедем надменным,
Изменился серый лебеденок,
А на жизнь мою, лучом нетленным,
Грусть легла, и голос мой незвонок.
Грусть была, действительно, наиболее характерным выражением лица Ахматовой. Даже - когда она улыбалась. И эта чарующая грусть делала ее лицо особенно красивым. Всякий раз, когда я видел ее, слушал ее чтение или разговаривал с нею, я не мог оторваться от ее лица: глаза, губы, вся ее стройность были тоже сим-волом поэзии.
В "Бродячей Собаке" Ахматова прочитала однажды стихотворение, посвященное Александру Блоку (1914 г.):
Я пришла к поэту в гости.
Ровно в полдень; в воскресенье;
Тихо в комнате просторной,
А за окнами мороз...
...Как хозяин молчаливый
Ясно смотрит на меня!
У него глаза такие,
Что запомнить каждый должен;
Мне же лучше, осторожной,
В них и вовсе не глядеть.
Я вспомнил это стихотворение потому, что я тоже был у Блока в этом доме, "у морских ворот Невы", в просторной комнате, которая навсегда запомнилась.
Приблизительно в то же время (декабрь 1913 г.) А.Блок написал стихотворение:
Анне Ахматовой
"Красота страшна", Вам скажут
Вы накинете лениво
Шаль испанскую на плечи,
Красный розан - в волосах.
"Красота проста", Вам скажут
Пестрой шалью неумело
Вы укроете ребенка,
Красный розан - на полу.
Но, рассеянно внимая
Всем словам, кругом звучащий,
Вы задумаетесь грустно
И твердите про себя:
"Не страшна и не проста я;
Я не так страшна, чтоб просто
Убивать; не так проста я,
Чтоб не знать, что жизнь страшна".
Обмен монологами между двумя крупнейшими поэтами нашей эпохи.
В 1916-м году Ахматова послала Блоку одну из своих новых поэм - "У самого моря" - и получила в ответ следующее письмо:
"Многоуважаемая Анна Андреевна, хоть мне и очень плохо, ибо я окружен болезнями и заботами, все-таки мне приятно Вам ответить на посылку Вашей поэмы. Во-первых, поэму ужасно хвалили разные люди и по разным причинам, хвалили так, что я вовсе перестал в нее верить. Во-вторых, много я видел сборников стихов авторов ИЗВЕСТНЫХ и НЕИЗВЕСТНЫХ: всегда почти - посмотришь, видишь, что, должно быть, очень хорошо пишут, а мне все не нужно, и скучно, так что начинаешь думать, что стихов вообще больше писать не надо; следующая стадия, - что стихов я не люблю; следующая - что стихи, вообще, занятие праздное; дальше - начинаешь уже всем об этом говорить громко. Не знаю, испытали ли Вы такие чувства; если да - то знаете, сколько во всем этом больного, лишнего груза.
Прочтя Вашу поэму, я опять почувствовал, что стихи я все равно люблю, что они - не пустяк, и много такого отрадного, светлого, как сама поэма. Все это - несмотря на то, что я никогда не перейду через Ваши вовсе не знала, у САМОГО моря, САМЫЙ нежный, САМЫЙ кроткий (в ЧЕТКАХ), постоянные СОВСЕМ (это, вообще не Ваше, общеженское, всем женщинам этого не прощу). Тоже СЮЖЕТ; не надо мертвого жениха, не надо кукол, не надо ЭКЗОТИКИ, не надо уравнений с десятью неизвестными; надо еще жестче, не-приглядней, больней. - Но все это пустяки, поэма настоящая и Вы - настоящая.
Преданный Вам Ал.Блок".
Пять лет спустя, по поводу выхода в свет второго издания "У самого моря" ("Алконост", Петербург, 1921) поэтесса Мариэтта Шагинян писала (январь 1922):
"Разлука с книгой, - как с человеком, - испытание. После нее или не узнаешь вовсе, или видишь, что в забытьи - никогда ничего не забывалось, а только врастало в память, входило без имени в судьбу, в развитие вкуса, в язык, даже в веру...
Такая вечно-незабываемая, и в забытьи животворящая, книга - поэма Ахматовой "У самого моря". Сейчас, когда старые издания исчезли, многие (особенно нынешний, недавно подросший читатель) и вовсе не читали этой поэмы. Для них она будет открытием; для нас - откровением.
Разве не откровение то, что образы и ритм этой вещи, вначале таившие для нас острое, главным образом ЭСТЭТИЧЕСКОЕ очарование, нынче стали вдруг простыми и насущными, как произведения классические? Все в них сгустилось, опростилось, вошло в обращение, стало элементом речи. Ритм, казавшийся изломанным, обнаружил глубочайшее сродство с русскою народною песней. Образы, простота которых в ту пору казалась изысканной (именно изысканной, задуманной), нынче воистину становятся простотою, рисунком верным и вечным по своей абсолютной правде...
Вся поэма кажется вам чудеснейшей раковиной, полной шуму от моря и ветра (и от прилива крови к голове), совсем так, как если бы вы приложили к уху настоящую раковину...
Изысканная петербурженка, питомица когда-то модного акмеизма, такая модная и сама, она таит под этой личиною чудеснейшую, простейшую, простонародную лирику, воистину простонародную и вечную именно в этом неувядаемом, подпочвенном ее естестве...
Это - не исследование, а только любовная встреча с книгой,
ставшей для меня, сквозь испытание пятилетней разлуки, - неисчерпаемо нужной и близкой.
Из всех, ныне живущих русских поэтов, Анна Ахматова - самый нужный русский поэт. Мы умеем любить ушедших. ЕСЛИ БЫ НАУЧИЛИСЬ МЫ БЕРЕЧЬ И ЛЮБИТЬ ЖИВУЩИХ!"
Воспоминаниям об Александре Блоке Ахматова осталась верна до сих пор. Так, в 1944-1960 годах (то есть, через 23-39 лет после смерти поэта) она посвятила ему три стихотворения:
1
...Там все теперь сияет, все в росе,
И небо забирается высоко,
И помнит Рогачевское шоссе
Разбойный посвист молодого Блока.
2
...И ветер с залива. А там, между строк,
Минуя и ахи и охи,
Тебе улыбнется презрительно Блок
Трагический тенор эпохи.
3
Он прав - опять фонарь, аптека*,
Нева, безмолвие, гранит...