Вот тут-то и начались мои мучения, не столько физические, сколько нравственные. Скоро «товарищи», узнав, что я в больнице, поставили к моей кровати караул. При этом комиссар, нисколько не стесняясь, сказал: «Ладно, пускай помирает, а не помрёт, так мы снова его расстреляем».
Но, слава Богу, Симбирск был взят белыми, и я очутился на свободе.
Не знали мы оба тогда, что Михаилу Алексеевичу вновь придётся очутиться под расстрелом.
Почему-то он не бежал из Омска, вероятно, не считая возможным покинуть свой пост, будучи человеком чести и долга.
Позже я узнал, что он был посажен в тюрьму и после больших издевательств его расстреляли вместе с сыном-гимназистом.
Мир праху твоему, дорогой Михаил Алексеевич. О тебе могу сказать только хорошее, ибо дурного не знаю.
ЭВАКУАЦИЯ ЕКАТЕРИНБУРГА
Подходил юбилей нашей свадьбы. Шестого июня по старому стилю мы состояли в браке двадцать пять лет. Предстояло отпраздновать серебряную свадьбу.
Мы решили устроить торжество в Омске из-за Толюши. С этой целью я снял польский ресторан, за что заплатил полторы или две тысячи рублей с ужином на тридцать-сорок человек. Приглашены были только близкие знакомые по Симбирску, Екатеринбургу и Омску. Ужин подали вполне приличный. Было много вина, но без шампанского. Взамен устроили крюшон. Ресторан был закрыт для посторонних посетителей. Большое веселье своей удивительной игрой на рояле внёс приглашённый мною военнопленный, профессор Пражской консерватории. Взял он с меня сто рублей и весь вечер услаждал наш слух виртуозным исполнением музыкальных шедевров. Толя своим сильным и красивым баритоном спел нам «Чарочку».
Через день мы уже сидели в вагоне Государственного банка и направлялись в Екатеринбург, чтобы уложить наши вещи и переселиться в Омск. На этом настаивал Михайлов. Он дал разрешение на провоз домашних вещей в отдельной теплушке.
Спустя недели две до нас дошли тревожные слухи о падении Перми. Это означало, что Екатеринбург вновь не только становится прифронтовой полосой, но и находится под ударом Красной армии.
Становилось совершенно ясным, что Екатеринбургу не устоять. Нечего было и думать о переезде в Омск. Надо было считаться со скорой возможностью эвакуации города и нашего отделения.
На вокзале я встретил одного чиновника Государственного банка, только что прибывшего с поездом, и расспросил его о падении Перми.
— Что я могу вам сказать? Мы так же, как и вы, считали, что время ещё есть, что войска у Вятки, а они оказались у Перми. Наши войска не желают драться, а едут длинной лентой на подводах, а за ними следуют красные. Наши остановятся кормить лошадей, и красные тоже. Увидят, что наши двинулись, и красные двигаются за ними. И те и другие не стреляют, не дерутся.
Эвакуация из Перми — это сплошное безобразие. Никто ничего не смог вывезти. Не только поезда, но и приготовленных лошадей с телегами солдаты отбивали от мирных граждан.
Об эвакуации нашего отделения он ничего не знал.
Тотчас по возращении в банк я написал письмо товарищу министра финансов Кармазинскому, в котором, не сгущая красок, изобразил всё, что видел и слышал. Раз идёт брожение в солдатских массах, отказывающихся драться, нужно считать дело проигранным. Если падёт Урал и все заводы перейдут в руки красных, то снабжение нашей армии боевыми припасами прекратится и Омск падёт тоже. Я просил Кармазинского прочесть это письмо Михайлову и сказать ему, что моё мнение сводится к тому, что необходимо немедля отправить золотые запасы под сильной охраной на восток, где в Забайкалье возможно будет закрепиться войскам Колчака, и переждать некоторое время. Если этого не сделают, то без золота Омское правительство погибнет.
С этого момента потянулись дни, полные сомнений, бесплодных упований и тяжёлых разочарований. Один слух сменял другой. Говорилось об измене Гайды, чем и объясняли смену главнокомандующих. Теперь вся власть над армиями перешла к русскому генералу Дитерихсу. Уверяли, что он выработал гениальный план и никакая опасность Екатеринбургу не угрожает. Одновременно в город проникали самые противоположные слухи о том, что Екатеринбург окружён красными и выехать нельзя.
Но хуже всего раздражали приказы нового главнокомандующего, генерала Дитерихса. В пятницу восьмого июля был отдан приказ о том, чтобы банки оставались на местах и спокойно исполняли свою работу, а перед этим объявлялась полная мобилизация всех мужчин, способных носить оружие.
Банковский комитет собирался каждый день, но мы не решались поднимать вопроса об эвакуации банков. Однако прибывшие на лошадях служащие пермских отделений подтвердили слышанное мной. Решено было произвести частичную эвакуацию, т. е. оставить при отделениях минимальный состав служащих, принимая в счёт тех из них, которые не желали покидать Екатеринбург. Всех остальных, особенно барышень, эвакуировать в Омск. С ними же отправить те книги, без которых можно обойтись. Но как можно было обслуживать банк без старших доверенных? Поэтому мне поручили переговорить с командующим войсками и испросить разрешения оставить на каждый банк, за исключением управляющих, по три лица — бухгалтера, кассира и артельщика, а также выделить на каждый банк хотя бы по одной теплушке.
Я отправился к командующему армией и был удивлён, что вопреки слухам им оказался генерал Гайда. Я видел его в первый раз. Молодой генерал принял меня любезно и на мой доклад и просьбу ответил согласием. Однако прибавил, что просьбу об освобождении трёх служащих надо направить в штаб главнокомандующего, что расположен в здании мужской гимназии. На моё прошение он наложил резолюцию о согласии и предложил проехать вместе с ним.
Я отправился в гимназию, где помещался штаб Дитерихса, но она оказалась пустой. Пробродив по залам порядочное время, я наконец узнал от гимназического сторожа, что весь штаб ночью выехал в Тюмень.
С этим известием на меня надвинулись тяжёлые мысли. «Как же так? думал я. — Нам предлагают оставаться на местах, а штаб удирает в Тюмень, бросая шесть банков с их денежными ресурсами врагу. Тут какое-то недоразумение…» И я, приехав домой, тотчас собрал комитет.
Все были взволнованы и решили принять меры к обеспечению себя теплушками, но это оказалось не так легко. Комендант в просьбе отказал. Тогда Щепин, вынув из кармана несколько слитков золота, общим весом около двух фунтов, положил их на стол перед комендантом.
— Это что?
— Самое чистое аффинированное золото. Думаю, пригодится. Мы надеемся получить не только шесть вагонов, но и ваше содействие в их погрузке.
— Вагоны будут поданы.
Полученная мной для вещей теплушка была почти погружена, оставалось внести рояль. Но в это время приехал Владимир Михайлович Имшенецкий с просьбой уступить место его больной жене, которую нельзя везти на лошадях.
Делать нечего, рояль решили не брать, место уступили.
Весь следующий день прошёл в хлопотах по прицепке к составу теплушки. Но, несмотря на распоряжение коменданта, теплушка стояла на месте. Тогда я решился искать протекции у стрелочников. В домике оказалось четыре стрелочника, покуривавших трубки.
Я обратился к ним с просьбой прицепить принадлежащую мне теплушку к составу отходящего поезда. Никакого ответа.
— Вот что, ребята, если моя просьба будет исполнена, то получите от меня пятьсот рублей.
— Вы что же, гражданин, подкупить нас хотите? А мы пойдём да на вас донесём, что вы нам взятку предлагаете.
— Тут никакой взятки нет. Взяткой считают подкуп на незаконное дело. В моей же просьбе ничего незаконного нет. Разрешение на эту теплушку есть, она и без денег должна быть прицеплена, но за полным отсутствием порядка я решил вознаградить вас. Так вот спрашиваю ещё раз: хотите получить пятьсот рублей — прицепляйте сейчас же, не хотите — пойду говорить с главным комендантом.
— Ну ладно, прицепим.
И теплушка отправилась в Омск с отходящим поездом.
На другой день к вечеру должны были подать теплушки для служащих банка. Я не мог их проводить, так как стёр себе ногу, и попросил исполнить эту обязанность Щепина. Целый день приходили служащие-барышни и умоляли разрешить им взять с собой своих родителей, братьев и сестёр.