К этому времени относится и моё первое выступление на частном заседании в Министерстве финансов, собранном в воскресенье под председательством товарища министра финансов. В заседании участвовали все начальники отделов, и я ознакомил их с моими планами по денежным вопросам. Заседание тянулось долго — кажется, с десяти часов утра до пяти вечера. Всем оппонентам я давал достаточно исчерпывающие ответы. Закончилось заседание под бурные и продолжительные аплодисменты всех десяти — двенадцати присутствовавших. Это был триумф! Большего удовлетворения я получить не мог.
К этому времени — из-за болезни или из-за отъезда адмирала Колчака — я ещё не был утверждён в должности члена совета министра финансов. Но назначение было подтверждено министром.
В этот же приезд в Омск я получил две телеграммы: одну — от генерала Дитерихса из Челябинска с просьбой приехать к нему, а другую — от жены и сына; в ней сообщалась грустная новость о том, что сын, несмотря на закон об освобождении единственных сыновей от воинской повинности, призван. При этом Анатолий просил совета, какой вид оружия ему избрать.
Я узнал, что провод с Челябинском не действует, а в вызове жены мне отказали.
Я был удивлён, увидев в зале заседаний моего старого знакомого по Симбирску Бориса Николаевича Некрасова, бывшего директора Симбирской гимназии, приговорённого в арестантские роты за растрату восьмидесяти тысяч рублей. Здесь же, оказывается, он занимал пост попечителя учебного округа. Было видно, что ему очень неприятна наша встреча. Я же недоумевал, каким образом Некрасов — выпущенный из тюрьмы, вероятно, до срока — мог быть назначен на столь ответственный пост. Наши взгляды встретились. Некрасов тотчас же согнулся над столом и сделал вид, что углублён в разбор бумаг.
На другой день должен был состояться парадный обед в ресторане «Россия», даваемый Поклевским-Козеллом в честь моего двадцатипятилетнего юбилея. Но накануне у меня поднялась температура, а к четырём часам в день торжественного обеда температура скакнула к тридцати девяти градусам. Меня бил озноб, и холодные мурашки пробегали по спине. Пришлось лечь прямо на пол в кабинете управляющего банком…
Доктор Михаил Иванович Крузе, знакомый мне по Симбирску, был очень встревожен и опасался сыпняка. Я и до сих пор не знаю, что это было. Я пролежал, борясь со смертью, в полном забытье около десяти дней. Когда же я стал поправляться, мне припомнилось, что по пути в Омск в вагоне Государственного банка, проснувшись ночью, я увидел конвойного солдата, сидящего на моей скамейке и ловящего на себе вшей. Я тогда прогнал его. Но мог ли прогнать ползающих по скамейке насекомых? Впоследствии я узнал, что милый чиновник, сопровождавший ценности банка, заболел сыпняком и умер в Омске. Так я и не попал на обед, а десять дней спустя отправился в том же вагоне Государственного банка в обратный путь, но не через Тюмень, а через Челябинск. В Челябинске я надеялся застать генерала Дитерихса, в то время командовавшего чешскими войсками.
ВИЗИТ КОЛЧАКА
Поездка из Омска в Челябинск тянулась семь дней: мы попали в сильнейшую пургу и, занесённые снегом, стояли на какой-то станции около трёх суток. Порывы ветра были так сильны, что вагон вздрагивал. Какой-то генерал требовал, чтобы поезд двинулся в путь, и кричал, что расстреляет начальника станции. Но это не помогало. Буря усилилась до такой степени, что одного проводника, рискнувшего пойти на станцию за кипятком, отнесло ветром в поле, где на третий день, когда метель стала спадать, нашли замёрзший труп.
Положение было скверное. На станции не оказалось буфета, а небольшой запас провизии, что я вёз с собой, весь вышел. Питался я только чёрным хлебом да прополаскивал желудок чаем, и то без сахара. Хотя особого голода я не ощущал, но, приехав в Челябинск, с огромным аппетитом съел в какой-то кофейной две порции бычачьей печёнки в сметане.
Застать Дитерихса, к великой моей досаде, не удалось, но зато повидался с Сергеем Григорьевичем Мельниковым, доверенным Шатрова. Этот практичный человек и здесь, в беженстве, очутившись почти без средств, не растерялся, а, приторговав маленькую мелочную лавочку, питался от трудов своих. В этой же лавчонке Мельников догадался устроить и заводик по производству сальных свечей. В ящик со свечными формами он вкладывал фитили и лил сало. Эти свечи брались нарасхват, а он только посмеивался и, потирая руки, приговаривал:
— Ничего, жить можно… Да и много ли мне нужно?
Я дал телеграмму в Кыштым, где стояла тяжёлая батарея, в которой служил мой сын, но, вероятно, телеграмма запоздала, и мне не удалось повидаться с сынишкой.
Наконец подъехали к Екатеринбургу. Поезд остановился на каком-то полустанке верстах в восьми от города. Шла дислокация войск, и путь был занят.
Пришлось нанять розвальни у станционного сторожа и, погрузив в них вещи, как свои, так и семи пассажиров, двинуться в двадцатипятиградусный мороз к Екатеринбургу пешком.
Недели через две после моего возвращения в Екатеринбург пожаловал Верховный Правитель адмирал Колчак.
К этому приезду готовились, и приём адмирала решено было устроить в особняке Тулуповой, что на Соборной площади. В нём находились наиболее сильные общественные организации того времени: Биржевой комитет. Культурно-экономическое общество, Союзы горнопромышленников и железнодорожников Урала.
Торгово-промышленный класс решил поднести адмиралу чек в один миллион рублей. Сумма как будто большая, но если перевести его по курсу на золотые рубли, то она вряд ли превышала шестьдесят — семьдесят пять тысяч.
Для подношения чека было назначено торжественное заседание, после которого решено было подать лёгкий завтрак а-ля фуршет.
Мы собрались заблаговременно, и ровно к назначенному часу — в десять утра, не запоздав ни на минуту, в сопровождении небольшой свиты военных и двух телохранителей пожаловал адмирал.
Поздоровавшись со всеми общим поклоном, он занял место за накрытым зелёной скатертью столом, а позади Колчака стали два телохранителя: казак с большой окладистой бородой, одетый в черкеску и высокую папаху, и башкир в национальном красного цвета костюме.
Как мне сказали, оба молодца были преподнесены оренбургскими казаками и башкирами в полную собственность Верховного Правителя России.
Зрелище было красивое, но всего эффектнее была изящная фигура самого адмирала Колчака. Особенно выразительны были глаза. Такие глаза мне редко удавалось встречать. В них отражались и ум, и энергия, и благородство.
Начались доклады. От торговопромышленников выступил П. В. Иванов, засим от горнопромышленников — Европеус, а от железнодорожников — Топорнин.
Эти серьёзные доклады, несмотря на крайнюю сжатость, длились более двух часов, во время которых Колчак не проронил ни единого слова, напряжённо слушая.
Когда выступления кончились, адмирал сказал, что доклады интересны и он возьмёт их с собой для детального ответа по всем заинтересованным ведомствам. Однако он считает возможным вкратце ответить на все три доклада вместе теперь, ибо они имеют общие точки соприкосновения. Благополучное разрешение затронутых вопросов в значительной степени зависит от положения железнодорожного транспорта.
— Вы сами, господа, знаете главную причину расстройства работы транспорта: тяжёлая братоубийственная война. Если бы были средства и мы смогли купить подвижной состав, то и тогда не все раны транспорта были бы залечены. Достаточно упомянуть о разрушении мостов и самого железнодорожного полотна… Все сложные проблемы, затронутые в докладах, исходят отсюда.
Существуют претензии иностранцев, и особенно американцев, желающих получить концессию на Сибирскую железную дорогу. Если её дать, то вряд ли работа транспорта от этого быстро улучшится. А кончится война — тогда мы и сами сумеем справиться с восстановлением работы транспорта. Что же касается обеспечения заводов топливом, то всё сводится к решению земельного вопроса. Таковой же должен быть разрешён не мной, а Учредительным Собранием. Здесь я могу только предположительно сказать, что невозможно ожидать постановления, которое лишило бы заводы дешёвого топлива.