Я расскажу тебе сейчас историю, которую никому и никогда не рассказывал. Может быть, психологи или врачи способны что-нибудь в ней растолковать, объяснить. Я не знаю. Знаю лишь одно — богатство скрытых возможностей любого человека столь удивительно, что пределов для их развития и раскрытия нет и не предвидится. Смею полагать, что, когда люди научатся извлекать собственные скрытые резервы, человечество совершит такой рывок вперед, равного которому оно не знало за всю свою многолетнюю историю…

Теперь слушай. Это было зимой 1942 г. Мне было двенадцать лет. Я ослеп от голода. Но прежде чем ослепнуть, пережил совершенно поразительный период колебаний, какую-то странную амплитуду озарений и жестокой расплаты за них. Это длилось всего лишь несколько суток. Что же это было?

Однажды, например, во сне с необыкновенной легкостью я начал складывать стихи. Они возникали сами, практически без какого бы то ни было труда, почти совсем без усилий. Помню, что речь моя лилась и лилась, стихи были удивительно гармоничны, мысль развивалась ярко и охватывала какие-то громадные этапы истории. И это были не отдельные стихотворения, не отдельные стихотворные строчки, а крайне сложная по замыслу и построению поэма. Причем, когда стихи текли строка за строкой и складывались глава за главой, я уже знал, как бы ослепленный или, наоборот, озаренный сияющим провидением, все ее содержание, весь ее смысл.

Великолепные, каким-то необычным ритмом организованные, с богатейшей внутренней оркестровкой и необычными рифмами, стихи текли и создавались целую ночь. Когда утром я проснулся, то некоторое время еще помнил и смысл поэмы, и весь ее строй, я помнил некоторые ее сквозные образы, но очень быстро, буквально через несколько часов, все это исчезло из памяти. Конечно, мне и в голову не пришло записать хоть что-то из того, что я тогда еще представлял себе. Но протекли эти несколько часов, и на смену легкому, удивительному состоянию пришла ужасающая, разламывающая изнутри череп головная боль. Это была такая невероятная боль, от которой я просто начал слепнуть. Сейчас не помню, сутки или двое продолжалась она, но вот постепенно затихла. Я отошел от этого ужасающего, омертвляющего страдания и заснул.

И помню, когда я вновь погрузился в сон, то меня поразила продолжавшаяся во сне всю ночь игра красок, феерия соцветий. Это было ни с чем не сравнимое богатство света. Мне впоследствии приходилось несколько раз в жизни видеть северное сияние. Но то, что привиделось во сне, было неизмеримо красочней. Во сне разгоралась симфония, организованная каким-то внутренним смыслом, непостижимым сразу замыслом, симфония удивительных сочетаний цвета, которые сменялись одно другим, которые переходили одно в другое, которые были необычайно напряженными по своей интенсивности. В абсолютной тишине, в глубочайшем безмолвии звучала сотрясающая всю мою психику, все мое сознание фантастическая цветомузыка. Она принесла с собой такую высшую радость от прикосновения к законам гармонии, недоступным мне сейчас, что я до сих пор помню пронзительный восторг, который охватил все мое существо, когда я осознал, постиг тот высший закон, который определял сочетания, периоды смены и ритм этих цветных чередований, направление их изменений, переходы оттенков одного в другой. Очевидно, это было постижение какого-то глубочайшего, наивысшего закона гармонии, общего и для цвета, и для музыки, и для математики.

Когда утром я открыл глаза, то все эти цветные трансформации, вся эта музыка цвета стояла перед моим сознанием сначала с тою же степенью яркости, но потом это фантастическое пиршество красок стало бледнеть, бледнеть и исчезло. И после этого все пошло так же, как было прежде: пришла головная боль, она возрастала с неимоверной скоростью. Потом была пытка этой болью такая, что я не знаю, как я ее перенес, перетерпел.

Она прошла, и в одну из последующих ночей мне опять начал сниться сон, но это был уже совсем другой сон. Это было удивительно простое и легкое сочинение музыки. Музыкальные фразы возникали без всяких усилий, они были чрезвычайно приятными. В отличие от предыдущей ночи, когда, как мне кажется, цвета менялись по очень сложным, каким-то с трудом постижимым симфоническим законам, в данном случае особых глубин, как мне помнится, не было. Была очень хорошо гармонически организованная музыка, с необычными ритмами, с никогда дотоле и никогда впоследствии не слыханными мною мелодиями. Под утро они особенно ощутимо звучали в моей памяти, вплоть до того, что когда я проснулся, то отчетливо помнил очень своеобразный марш. (Я помнил его в течение нескольких лет.) А затем все повторилось…

Опять ужасающая головная боль, опять раскалывающийся, разрывающийся череп, невероятные, бесчеловечные страдания. Могу сказать, что тогда голова превращалась в единый болевой центр, как будто бы весь мозг превратился в воспаленный нерв больного зуба. Интересно, что в этот момент зрение мое обострилось до невозможного предела. Это было какое-то удивительное, фантастическое зрение, и надо сказать, что не в столь сильной степени, но с достаточно поразительной силой оно неоднократно возвращалось ко мне и впоследствии. (Так, например, я мог различить номер на трамвае за два или даже за три квартала.) Однако что же было дальше?

Не буду сейчас рассказывать тебе о сновидениях, в которых я испытывал настоящее упоение игрой математических законов, изящным решением каких-то теорем, бесконечно длинным выведением формул, не буду говорить тебе сейчас о совершенно непостижимой скорости вычислений, которые проносились в моем мозгу. Мне открывались тогда сферы чистого знания, с которыми я потом никогда не сталкивался, и все это не составляло для мозга никаких затруднений. Он работал на предельно возможном высшем уровне, и это не было усилием, это было наслаждением.

Что же было потом? А потом после самых страшных головных болей изо всех, которые были до тех пор, я ослеп. Зрение выключилось, и я остался как бы в абсолютно темной квартире. Но когда спустя полгода зрение вернулось ко мне, оно было острым и безукоризненно четким, как после капитального ремонта…

Кем я стал? Неплохим, кажется, специалистом, мои профессиональные работы замечены прессой; коллеги, случается, ссылаются на них, бывает, и спорят с ними; я нахожу в своей работе удовлетворение. Но ведь, сознаемся откровенно, во всем этом ничего экстраординарного нет! Даже среди наших знакомых мы можем насчитать сколько угодно таких, которые превосходят меня: кто — специальной эрудицией, кто — быстротой и гибкостью мышления, кто находчивостью, кто — остроумием, кто — тактичностью, кто — спортивным совершенством. В чем-то я, по-видимому, одарен, в чем-то совершенно бездарен (так, например, дипломата из меня никогда не получится) — в общем, человек как человек, каких много. Но мне повезло: я получил редчайшую возможность, правда, получил ее ценой невероятных мучений и лишений, — возможность заглянуть в тот волшебный колодец, на дне которого сокрыты необыкновенные способности человека, возможность проникнуть в потайной ход, ведущий к реально существующим бесценным сокровищам, которыми рано или поздно человечество овладеет.