Великолепное бетонированное шоссе было почти пусто, лишь изредка попадались встречные грузовики, и, освобожденный от необходимости быть внимательным, он, как обычно за рулем, отдавался во власть размышлений и воспоминаний и вдруг осознал, что давно уже не ездил по этому маршруту — по пути их с Тахминой летних путешествий. Впервые за последнюю неделю он подумал о Тахмине асболютно спокойно, обстоятельно, без эмоций. Он думал о своем вчерашнем разумном решении — не порывать с ней окончательно, обрубив, однако, все чрезмерное в их отношениях. Так, собственно, и начиналась их связь — для него, по крайней мере, — и все было так спокойно и хорошо до того, как он по глупости вбил себе в голову, что это нечто большее, чем просто связь. Как все было отлично до ее появления на экране телевизора в день его рождения, когда она поздравила его на весь Союз, и до московской их встречи — до тех дней, которые создали у него иллюзию счастья и страх потерять его. Лучше жить без особого счастья, но зато и без сомнений в нем и страха за него.

Он въехал в поселок, и знакомые места — дома с парными, как двугорбый верблюд, дымоходами и ветряными мельницами на крышах, с низкими заборами, выложенными из неровных камней, со стелющимися по пескам виноградниками навевали воспоминания о былых днях, счастливых своим ничем не потревоженным покоем. Без страстей, без потерь, без обвалов.

Он увидел вдали косой балкон дачи Муртузовых, куда однажды затащила его Тахмина и где они любили друг друга на брошенных на пол матрасах…

Заур свернул к даче и резко затормозил — у самых ворот стояла машина. Через секунду он увидел, что это «Волга», что она бордового цвета, что ее номер читается одинаково справа — налево и слева — направо, и еще через секунду сообразил, что эта машина Спартака. Заур медленно и осторожно объехал ее, стараясь не задеть, — дорога здесь была довольно узкой.

Уже благополучно проехав, он подумал: что же в такое время года понадобилось Спартаку на даче, — и тотчас догадался: наверняка он с какой-нибудь цыпочкой. Заур не хотел, чтобы Спартак заметил его, и быстро поехал по направлению к морю. Хотя день был погожий, совершенно пустой декабрьский берег неуловима навевал ощущение зимы: море в такую погоду было бы приятным лишь из окна жарко натопленной рыбацкой хижины. Заур медленно ехал по долгому берегу и, не встретив ни души, минут через сорок выбрался на шоссе. Ему не хотелось снова проезжать мимо дачи Спартака — он еще мог быть там. И он выехал на автостраду по другой, песчаной улице поселка. И после вязкого песка снова ощутил спокойную жесткость бетонированного шоссе. Он с наслаждением набавлял и набавлял скорость. Дорога была совершенно пустынной. Дорожные указатели, призывы, плакаты, адресованные проезжим, выглядели бессмысленно. Вглядываясь в даль, Заур заметил машину, мчащуюся навстречу ему. Она быстро приближалась, и с какого-то мгновения все происходящее стало представляться ему как во сне или как в фильме с замедленной съемкой: начался какой-то другой отсчет времени, иное восприятие действительности. Навстречу Зауру неслась бордовая «Волга» Спартака. За рулем сидел сам Спартак, а рядом с ним была женщина, и, когда они промчались мимо него и дальше, Заур понял, кто была эта женщина. Он еще мчался по инерции в своем направлении с колотящимся сердцем, не до конца осознав случившееся и еще не зная, как быть. И только метров через триста резко затормозил, повернул и помчался обратно.

Бордовая «Волга» маячила уже где-то у железнодорожного переезда, и Заур понял, что Спартак прибавил скорость. Он догнал бы их через минуту, но увидел, как они пронеслись под опускающимся шлагбаумом, а ему, Зауру, пришлось переждать длинный состав. Но теперь Заур уже все ясно и четко понимал, — и почему «Волга» Спартака стояла у ворот дачи, и почему они, заметив его и увидев, как он повернул за ними, прибавили скорость и промчались прямо под опускающимся шлагбаумом — лишь бы выиграть время, дистанцию и вообще все. Выиграть у него по всем статьям. По всем статьям жизни. Выиграть и обсмеять его — наивного дурачка, который так долго верил басням распутной бабы, верил, что у нее действительно по субботам репетиции, тракты, и терпеливо ждал ее в комнате с обоями, которые «расцвели в тот день, когда он пришел к ней». А все это, оказывается, была ложь, самая бессовестная и наглая из всех самых бессовестных и наглых. В дни «репетиций» она, оказывается, приезжала на эту самую дачу и отдавалась Спартаку, как и ему, Зауру, на тех же самых матрасах, брошенных на пол. Представляя все это, Заур чувствовал, что готов броситься с машиной на мчащийся поезд, разбиться, разлететься, но ему не хотелось потрафить тем двоим. Он смотрел на освещенные окна пробегающих вагонов и мучительно зримо, подробно видел Тахмину со Спартаком в дачной комнате, набитой барахлом, и ему не терпелось, чтобы этот проклятый состав наконец кончился и он догнал бы их, уверенных в своей безнаказанности, в своем превосходстве, в своем праве дурачить тех, кто еще способен верить. Злоба его была направлена прежде всего на Тахмину; о Спартаке, как ни странно, он думал с меньшим озлоблением, просто как о человеке более ловком и менее глупом, чем он сам, Заур, достаточно умном, чтобы не попадаться на такие вот удочки. Уж Спартак точно посмеялся бы над уловками Тахмины и всеми ее ласковыми словами, кошачьими нежностями, вкрадчивым голосом, за которым, как теперь Зауру было абсолютно ясно, стояли лишь отработанные приемы опытной жрицы любви. И теперь он готов был каждый ее жест, каждую отлучку, каждое знакомство считать признаком ее глубокой развращенности, и память услужливо подсовывала ему все новые и новые тому доказательства.

Наконец этот проклятый поезд прошел. Коренастая женщина в черном ватнике медленно прокрутила колесо с натянутым канатом, и шлагбаум стал подниматься. Заур тронул машину и проехал под еще поднимающимся шлагбаумом. Стрелка на спидометре дрожала между 130 и 135 километрами. Он увидел их вдали, у поворота на аэродром, и теперь уже знал, что догонит, чего бы это ему ни стоило, но, к его удивлению, расстояние между ними, резко сократившись, как бы застыло на одной дистанции, если слово «застыло» подходит к движению на такой скорости. Они заметили его и явно убегали, и, очевидно, стрелка на спидометре Спартака показывала то же, что у Заура. Заур сделал еще один рывок, и они ехали теперь почти впритык, и Заур успел подумать, что, если он сейчас врежется в бордовую «Волгу», наверняка погибнут все трое, и это будет естественным завершением всей трагикомедии.

Но этого не произошло, сдали нервы Спартака, он сбавил скорость, и Заур обошел их, проехал примерно метров двести, тоже резко сбавляя скорость, потом затормозил и, развернувшись, поставил свою машину поперек дороги. Спартак так же резко затормозил, и его «Волга», проскользнув на лазах, почти доползла до Заура.

Заур вышел из машины и пошел к ним. Спартак тоже вышел из машины, но не двигался, а стоял, облокотившись о крыло своей «Волги». Он был без пальто, в костюме и рубахе с открытым воротом. В заходящих лучах солнца Заур заметил только золото, которое блестело на Спартаке — золотые часы, золотой перстень, золотая цепочка, свисавшая с шеи на распахнутую волосатую грудь, и два передних золотых зуба. Спартак улыбался, хоть и был бледен. Заур заметил еще, как он вынул золотой портсигар, взял сигарету и чиркнул зажигалкой «Ронсон». Тоже, наверное, подарок Тахмины, подумал Заур и сам удивился, как это он сейчас фиксирует не имеющие никакого значения мелочи, даже то, например, что Спартак, как бы в дополнение ко всему своему золоту, закурил сигарету «Золотое руно» — Заур почувствовал это по приторному аромату. Он не смотрел в сторону Тахмины, хотя и заметил боковым зрением ее окаменевшую на переднем сиденье фигуру.

Спартак прижал сигарету языком к верхним зубам, рот его был приоткрыт, и сквозь золотые зубы и дым сигареты с тревожной, но по-прежнему нагловатой ухмылкой он сказал:

— Ну что, испытал машину на скорость? Отличная машина. Поздравляю.