Турал оглянулся. Плачущая Гюнель вышла за пределы края Баят и смотрела вослед Туралу.

До Аруза и его людей дошла весть. И они вооружились, снарядились, сели на коней, выехали навстречу Газану. Началась битва. Зеленогрудые древние горы такой схватки не знали. Глубокие тесные ущелья такого побоища не ведали.

Стоявший на вершине холма Деде Коркут умолял джигитов прекратить братоубийственную бойню. Никто не слушал его.

Алп Аруз погнал коня навстречу Газану, закричал:

— Эй, Газан, ты мой противник! Ступай сюда, я снесу тебе голову и брошу псам!

— Эй, Аруз, ты мой противник! — крикнул Газан. — Ступай сюда, я покажу тебе, как подлым коварством губить храбрых мужей!

Аруз ударил Газана мечом, но даже не ранил его — промахнулся. Дошла очередь до Газана. Острым копьем он пронзил грудь Аруза, сбросил его с коня на землю, обнажил меч, хотел отрубить ему голову, как вдруг взор его упал на Турала. Газан увидел полные ужаса глаза сына и в ту же минуту принял решение. Указав на Аруза, он произнес:

— Сын мой Турал, голову ему отрубишь ты!

Газан ускакал, врезался в гущу боя: будто в стаю черных гусей ворвался сокол.

Турал слез с коня, поднял меч, но опустить не смог. Он увидел глаза Аруза, молящие о пощаде, вложил меч в ножны, вскочил на коня, поскакал. Аруз медленно приподнялся на локте, из последних сил наложил стрелу на лук, прицелился в удаляющегося Турала. Выстрелил. Стрела задела спину Турала, полилась алая кровь. Он обнял коня за шею, приник к его гриве, ноги его не оставили стремян, он остался на весу… Конь вынес раненого хозяина с поля битвы, поскакал в сторону гор. Увидев, что стрела достигла цели, Аруз довольно улыбнулся, но от боли рот его искривился, голова склонилась набок, он испустил дух.

На поле гибли джигиты.

И конь Газана, и сам Газан были ранены.

Карабудаг погиб, Аман погиб, Дондар погиб.

И джигиты, и кони падали один за другим.

…Всадник под черным башлыком все еще вертелся на поле боя. Ему навстречу выехал джигит под белым башлыком, ударил его мечом, скинул с коня, хлынула кровь. Когда всадник под черным башлыком свалился на землю, башлык с его лица упал. Это был Ялынджык. Собрав последние силы, он вонзил копье в спину джигита под белым башлыком. Джигит упал с коня, растянулся на земле. Ялынджык умирал, но в смертный час он хотел узнать, кто убил его и кого убил он. Слабым движением руки он отвел с лица противника белую накидку. Это была Банучичек. Она умерла.

В тот же миг и Ялынджык испустил дух и, упав у ног Банучичек, стал недвижим.

Людские тела, конские туши каменели, превращались в статуи.

Однако и статуи теряли очертания, превращались в груды камня. Теперь на широком поле не осталось ничего, кроме причудливых каменных глыб.

Стоящий на вершине холма Деде Коркут плакал, закрыв лицо руками.

Конь Турала скакал, уносил хозяина далеко в горы.

Меж каменных груд на поле бродили плачущие девушки, женщины, старухи с распущенными волосами. Среди них была и статная Бурла-хатун, и Гюнель. Женщины выкрикивали имена джигитов и причитали:

— О Газан! О Аруз! О Аман! О Карабудаг! О Турал!…

Деде Коркут, сидя у своей могилы, играл на кобзе. Его повествование подошло к концу. Деде Коркут говорил:

— Где славные джигиты, о которых я поведал? Где те, кто твердил: весь мир — мой? Смерть взяла, а земля скрыла. За кем остался тленный мир? Земная жизнь, ты приходишь и уходишь. Твой конец — смерть, о земная жизнь! Старый Коркут, ты умираешь, знай это. Караван ушел, ты опоздал, знай это. Сколько ни живи, конец — смерть, исход — разлука.

Деде Коркут кончил говорить, отложил кобзу, спокойно посмотрел на свою могилу, медленно вошел в нее, лег. Из чащи лесной выползла пестрая змея и, шипя, поползла к могиле. Деде Коркут, закрыв глаза, ждал. Вдруг издалека послышались голоса, он поднял голову.

К нему шли старая женщина и юная девушка. У обеих волосы были растрепаны, обе плакали, причитали. Одна из них была статная Бурла-хатун, другая — Гюнель. Бурла-хатун заклинала:

И природа покорялась материнскому заклятию: текущие воды пересыхали, травы желтели, цветы увядали, олени падали на бегу.

Бурла-хатун говорила.

— Где ты, мой сын, мой Турал? Среди мертвых я тебя не нашла, среди раненых не сыскала. Рухнул ли ты с отвесных скал? Стал ли добычей льва в камышовых зарослях? Сын мой, сын, о мой сын, где ты, знала бы я! Травы-чеснока я не вкушала, а утроба моя горит. Желтая змея меня не коснулась, а белое тело мое чахнет. Единственного сына моего не видать рвется моя печень! Мало ли мне было горя с Газаном! Дал мне господь горевать и о сыне. Стада красных верблюдов прошли. Прошли и их верблюжата с ревом. Моего верблюжонка я лишилась, реветь ли мне? Табуны кавказских коней прошли. Прошли и их жеребята с ржанием. Моего жеребенка я лишилась, ржать ли и мне? Отары белых овец прошли. Прошли и их ягнята, блея. Моего ягненка я лишилась, блеять ли и мне? Сын мой, господи, куда девался? Ответь хоть ты!

Они подошли к Деде Коркуту. Но Деде Коркут не смотрел на них. Деде смотрел — по ту сторону горы вороны и ястребы то взвивались в небо, то снова падали вниз. Деде Коркут сказал Бурле-хатун:

— Ханум, — сказал он, — пойдем на солнечную сторону горы.

Они поднялись на вершину, спустились в долину. Увидели, что Турал лежит в ущелье. И конь с ним рядом.

Вороны-стервятники, привлеченные запахом крови, пытаются сесть на парня, но конь, брыкаясь, отгоняет их.

Бурла-хатун бросилась на тело своего сына.

Деде-Коркут осмотрел рану Турала.

— Ханум, не бойся этой раны, — молвил он. — От такой раны парень не умрет. Материнское молоко и горный цветок — вот снадобье для его раны.

Потом он сказал Гюнель:

— Дочка, поднимись на гору, нарви цветов, принеси и приложи к ране жениха.

Гюнель, прикрываясь от взоров горного пика чадрой, вскарабкалась по склону. Грудь горы была совершенно голой — ни травинки, ни цветочка. Сколько ни ходила Гюнель, ничего не нашла.

Бурла-хатун сдавила грудь, давно не знавшую молока. Молока не было. Снова сдавила. Молока не было. В третий раз сдавила. Закапало молоко, смешанное с кровью.

Мать брызнула три капли на губы Турала.

Обращаясь к утесу, на котором не росло ни травинки, ни цветочка, Гюнель взмолилась:

— Мой высокий утес, мой прекрасный утес! Матушка моя говорила, что ты для всех нас, огузских девушек, — свекор. Не пожалей для раненого джигита травы и цветов, гора Газылык!

В тот же миг утес покрылся цветами и травами, зеленое смешалось с желтым, желтое — с красным. Гюнель стала рвать траву, собирать цветы, подбежала к Туралу, выжала из цветов сок, капнула две-три капли на рану Турала.

Турал медленно открыл глаза, в тумане увидел свою мать, увидел возлюбленную, увидел Деде Коркута, увидел своего верного коня, цветущие долы, чистое небо, увидел мир, улыбнулся.

Деде Коркут, Бурла-хатун, Гюнель и Турал спустились с горы. На поле битвы все изменилось.

Гараджа Чабан перекатывал безликие камни в сторону. На очищенной от камней пустоши на паре быков люди вспахивали землю, покрикивая: «Холавар!» Гараджа Чабан в тяжком поту очищал землю от каменных осколков. Ему помогал сын его, подросток.

Деде Коркут молвил:

— Чабан, друг мой, что ты такое делаешь?

Гараджа Чабан отвечал:

— Очищаю землю, Деде Коркут. Ты знаешь, что сказал мне мой сынок? Полно, говорит, отец, кочевать, воевать. И я подумал: а ведь он прав! Обоснуемся на этой земле раз и навсегда, будем пахать эту землю, сеять, жать, есть, пить. Как по-твоему, Деде?

Деде Коркут молвил:

— Чабан, ты прав! Земля наша вынесла много горя. Много погибло наших воинов, джигитов. Я было совсем помирать собрался — вижу, не все мы погибли! Мы еще живы и будем жить, останемся, умножимся. Сын у тебя как львенок, он тебе опора, защита!