— Я сожалею, я не знала, — проговорила Яна, — не надо было говорить.

— Ладно, это дело прошлое, — успокоил ее я, — А сейчас надо праздновать Победу. Мы еще победим, — я поднял сжатый кулак.

Последние слова я произнес на редкость серьезно, но это вряд ли было замечено. Тем более, Иванка вдруг спросила:

— А кто такой адмирал Крузенштерн?

Она выросла не в России и не знала троих из Простоквашено. Разумеется, мы с Яной попробовали восстановить этот пробел. И как-то незаметно мы погрузились в разглагольствования по поводу русской литературы. Особенно поэзии. Конечно же, Яне нравились Ахматова с Цветаевой. Я же особо не разделял ее восторгов. Скажем, стихи Гумилева мне импонировали больше.

— Это тот, что муж Ахматовой? — спросила Яна. В голосе звучала подколка.

— Нет, это Ахматова — его жена. А ты вообще его читала?

— Ну…

— Тогда очень советую прочесть. У него есть много хороших вещей. «Жираф», «Ягуар»…

— В общем, зоопарк.

— И он тоже, — мне вдруг захотелось изменить, или хотя бы скорректировать тему разговора. — Я, например, придерживаюсь классических взглядов. И Пушкин, Лермонтов, Некрасов мне нравятся больше поэтов серебряного века. Особенно Лермонтов. Его я могу цитировать много.

Я действительно часто поражал своих друзей цитированием неимоверных по размерам отрывков из запомненной в далеком детстве классики. Вот и сейчас вдохновение вновь понесло меня.

— Знаете, его стихотворение «Баллада»? — и, не дожидаясь ответа, я начал цитировать.

Пораженные столь долгим цитированием, Яна с Иванкой просто онемели.

— Кто там, что сказал про женские груди, — откуда-то из-за спины появился вездесущий[40] Соловей.

Но даже он не смог сбить патриотического настроя, захватившего теперь Иванку.

— Кад jе сjутра jутро освануло,[41] — начала она,

— Jедан гракhе, други проговара, — продолжил я цитировать сербский эпос о Косовой битве,

Я посмотрел на Иванку. В ее сегодняшнем воплощении она тоже звалась Милицей.[42] Сквозь деланное спокойствие, проступило то внутреннее содрогание, которое испытывает человек, когда слышит близкую сердцу историю о своем тезке, помимо воли транслируя ее на себя. Я продолжил:

Иванка перехватила у меня эстафету:

На сей раз цитирование побило все рекорды. И если учесть, что сербский язык из присутствовавших знали только я и Иванка (причем я — с грехом пополам), то можно представить состояние остальных составляющих нашей маленькой компании, которая, кстати, за это время успела пополнится еще одним человеком — Добрыней.

— Я и не знал, что ты так хорошо знаешь сербский язык, — обратился он ко мне, когда Иванка закончила, и воцарившаяся тишина звеняще застучалась в наши уши.

Забыть бы все, и ладно, — произнес я нараспев.

— Да, у Б. Г. было семь сотен, — откомментировал Добрыня мой ответ. Интересно, что он-то имел в виду?

Тут в тупике оказался я. Как вы уже успели заметить, в Лукоморье Добрыня слыл[44] едва ли не первым тормозом. Причем тормозом гораздо большим, чем он был когда-то в историческую бытность. Все это наводило на мысль, что в последнем (то есть, настоящем) воплощении он должен был жить где-то далеко от России. Тогда не совсем свободное владение современным русским языком хотя бы частично объясняло бы его тормознутость. Однако, знакомство с творчеством Бориса Гребенщекова кардинально меняло дело…

— Как видишь, и ты меня тоже плохо знаешь, — отметил он, уловив мое замешательство.