Колчак удовлетворенно вздохнул и перевел взгляд на мачту радиостанции. Радио связывало его с Лондоном и Вашингтоном быстро, но ненадежно. Станцию и особняк охраняли стрелки Мильдсексского батальона, у парадного подъезда каменел часовой — румяный, высокий стрелок в морской шинели. Своим цветущим видом он как бы символизировал всех «томми», несущих свою нелегкую службу в колониях Британской империи. Адмирал видел заиндевелые брови часового, легкую куржавину на волосах, даже львов на медных пуговицах шинели: он любил все, что связывало его с английской историей, ее культурой, ее обществом. Любовь к Англии была равноценна его ненависти к немцам. Адмирал не только прекрасно говорил, но и часто мыслил по-английски. Вот и сейчас, думая об Анне Васильевне, он процитировал Редьярда Киплинга — любимого поэта: «Две вещи на свете словно одно: во-первых — женщины, во-вторых — вино; но слаще женщин, вкуснее вина есть для мужчин — война…» «Война прекрасна, война везде и всегда хороша. Я верю только в войну, она стала моим религиозным убеждением. А любовь высшая награда мужчине, занятому ремеслом войны».

Девять месяцев назад Колчак под чужой фамилией выехал в Лондон. Его незамедлительно и секретно принял адмирал Джеллико — первый лорд Адмиралтейства.

— Ваша поездка в Англию и Америку принесет большую пользу русскому флоту. Временное правительство не способно воевать с немцами, мы возлагаем все надежды на вас, — сказал первый лорд.

Джеллико показал Колчаку новые подводные лодки, новые самолеты морской авиации и, чтобы польстить его честолюбию, усовершенствованные морские мины.

— В этих минах использована ваша идея, сэр, — ласково и почтительно говорил Джеллико. — Мы давно знакомы с вашими техническими идеями, но, к сожалению, русская техника бессильна сделать их реальностью. А вы для нас крупнейший авторитет минного дела.

Перед его отъездом Адмиралтейство устроило прощальный банкет. Джеллико и на банкете задушевно беседовал с русским гостем: оба чувствовали друг к другу симпатию. Любовь к самостоятельности, пренебрежение ко всему, не имевшему отношения к военным и морским делам, прочно соединяли обоих.

— Революция — холодный нарыв на теле России. Его надо вскрыть. Джеллико взял сигару, протянул коробку собеседнику.

— Такая операция связана с политикой, а я презираю тех, кто ею занимается. Они для меня политиканствующие хулиганы или хулиганствующие политиканы, а я солдат, привыкший получать приказания и отдавать их. Если хотите, я поэт и раб военной дисциплины, — усмешливо ответил Колчак.

— Вы солдат-повелитель, солдат-вождь армий, народа, России, подхватил Джеллико, стискивая крепкими зубами сигару, на тяжелых, бульдожьих челюстях задвигались желваки.

— Не стоит преувеличивать значение моей особы.

— Я говорю о вашем завтрашнем дне. Предсказываю только то, что будет, если вы станете разговаривать с русскими железным языком диктатуры. Русским недоступен язык трезвой логики, они понимают только наган и нагайку. — Джеллико стряхнул в хрустальную чашу сигарный пепел.

— Революционеры не представляют русской нации, сэр. Их породили западный материализм и пресловутая ваша демократия. Разговаривать языком нагана и нагайкой надо с ними, а не с русской нацией, — возразил Колчак сразу севшим, неприятным голосом.

— Но они разжигают низменные страсти в народе…

— В России есть дворянство с его аристократической верхушкой, есть буржуазия, есть военная каста и есть чернь — дикая толпа, ревущая бессмысленное «ура» всем демагогам, болтающим о свободе, братстве, равенстве, бесклассовом обществе и прочей чепухе. Вот с такой толпой я стану разговаривать языком кнута и нагана. А русский мужик, а русский мастеровой, этот самый народ, — всего лишь пыль на голенищах моих сапог, сказал Колчак с яростной страстью. — Наша революция захлебнется в собственной крови, другой будущности у нее нет.

— Англичане верят, что Россия переживает кошмар революции, но как ее вернуть в старое русло? Только с помощью военной диктатуры, думаю я.

Колчак наклонил голову в знак согласия: слова Джеллико о военной диктатуре соответствовали его тайным планам.

— Россию не повернешь в старое русло, монархию не воскресишь. Россия вчера — страна помещиков, сегодня — империя Керенских, завтра соединенные штаты мелких собственников. За-такую Россию я стану сражаться.

— Отныне мы — вечные друзья…

— Нет вечных друзей, нет вечных врагов, есть вечные национальные интересы, говорил когда-то Пальмерстон. — Колчак прямо и твердо поглядел в лицо первого лорда Адмиралтейства.

— Теперь иные времена, и мы можем быть только союзниками и друзьями. Миру сегодня угрожают великие социальные потрясения, от них больше всех пострадают Англия и Россия, — заключил лорд Джеллико.

Колчак отправился в Америку на английском военном корабле, в сопровождении почетного эскорта миноносцев. Официальная Америка встретила его восторженно, Вашингтон устраивал в его честь приемы, газеты печатали о нем статьи. Колчака величали надеждой новой России, рыцарем двадцатого века, борцом за счастье народов. Он произносил улыбчивые речи, давал немногословные интервью, хвалил американцев, но разочарование уже одолевало его. «Эти торгаши не способны к активной войне. В боях с немцами потеряли трех убитых, четырех раненых, а кричат больше, чем о сражении на Марне. Мне нужны солдаты, а не лавочники. Я готов сражаться против немцев под любым знаменем».

С этой еще неясной, неоформленной мыслью он выехал из Сан-Франциско в Японию.

В конце октября Тихий океан был действительно безмятежным, огромный пассажирский лайнер уверенно рассекал водные равнины. Колчак наслаждался редким для него покоем — гулял по палубам, сидел в библиотеке, погрузившись в чтение древних китайских философов. Его особенно интересовал Конфуций; чтобы читать философа в подлиннике, он изучил китайский язык.

На второй день плавания Колчака остановил на палубе капитан лайнера и таинственно сообщил:

— В России новая революция, сэр. Временное правительство свергнуто, Керенский бежал, власть захватил Ленин — лидер партии каких-то большевиков…

Сразу улетучился весь покой, на Колчака налетели отзвуки далекой русской бури. Теперь он жадно слушал радионовости о событиях в России.

Каждое новое известие говорило, что у дворянской России, у монархистов появился новый опасный враг. Колчак сразу понял: большевизм грозит гибелью не только ему, но и всему близкому, любимому, дорогому для него миру. Немцы потускнели, отошли на задний план.

Пароход еще швартовался к причалам Иокогамы, а Колчака уже обступили репортеры:

— Ваше отношение к большевикам? К выходу России из войны?

— Правительство Ленина, думающее заключить с исконным врагом России позорный мир, я не признаю. Вместе с союзниками стану бороться против Германии и большевиков, — ответил он резко и решительно.

Он сошел с парохода и отправился в Токио, к английскому послу Ричарду Грину.

— Прошу передать правительству его величества короля, что вице-адмирал русского флота Александр Колчак просится на службу в английской армии.

— Я передам вашу просьбу немедленно.

— Я согласен служить простым солдатом.

— Это невозможно, сэр! Вы флотоводец, а не матрос.

— У Англии много флотоводцев.

— Не каждого адмирала можно поставить в один ряд с вице-адмиралом Колчаком. Сегодня же вашу просьбу перешлю правительству моего короля.

Колчак жил в отеле британского клуба, нетерпеливо ожидая решения своей судьбы. Каждый день его могли пригласить в английское посольство и вручить приказ о назначении, пока же он писал грустные письма Анне Васильевне, заглядывал в бильярдную, рылся в книгах клубной библиотеки. Случайно ему попался трактат по военной стратегии древнего китайского мыслителя Суна.

Мало кто знает Суна на Западе, но он — основатель учения о войнах Востока. При всей затемненности формы, странности выражений военные мысли Суна произвели на адмирала глубокое впечатление. Колчак вновь представил и библиотеку британского клуба, и себя над книгой китайского философа.