Я слушал генерала, а в памяти всплывала та дорога под Морино. Пожалуй, зря мы тогда обижались на шутки. Для отступавших солдат это ведь была просто ширма, за которой прятали они собственную свою горечь. Они посмеивались над нами, а в душе, конечно, ощущали не наше бессилие, а свое собственное.

В 1943 году поэт Симонов написал такие стихи:

Когда ты входишь в город свой

И женщины тебя встречают,

Над побелевшей головой

Детей высоко поднимают;

Пусть даже ты героем был,

Но не гордись - ты в день вступленья

Не благодарность заслужил

От них, а только лишь прощенье.

Ты только отдал страшный долг,

Который сделал в ту годину,

Когда твой отступивший полк

Их на год отдал на чужбину.

Когда я прочел эти строчки, то подумал: а ведь хоть в чем-то, но были мы счастливее солдат регулярной армии - мы не сдавали городов. Никто из нас не считал, конечно, что вот армия отступает - значит, не выполняет своего долга, а мы - мы свой долг исполняем свято. Мы чувствовали себя частичкой общего народного организма, частичкой той общей силы, которая, безусловно, одолеет в конце концов врага. А пока мы в той же мере ответственны перед народом за отступление, что и солдаты регулярных частей.

Помню, на том же участке пути мы обгоняли медленно бредущую группу беженцев. Это были женщины, старики, дети. Мы поравнялись с разбитой, скрипящей телегой, которую еле-еле тащила худая, понурая лошаденка. К задку телеги была привязана коза. На телеге какой-то скарб, а на самом верху девочка лет десяти: легкий платок на голове, а из-под него пугливо блестят глаза. Она, конечно, плохо понимает смысл всего происходящего, ей страшно и неуютно. Рядом с ней сгорбленная женщина, безразлично смотрящая вперед и изредка понукающая клячу. Коза время от времени упирается, упрямо мотая головой. А в стороне, по обочине, шагает старик, покрикивающий на лошадь и хворостиной подстегивающий то ее, то козу.

Женщина смотрит на нас печальными глазами. Тоскует она. А может быть, сочувствует нам? Или осуждает?

Но вот старик поворачивает к нам лицо и с отчаянием, близким уже к злобе, почти кричит:

- Долго еще бежать-то будете? Нам ведь за вами и не поспеть!..

Что можно было ему ответить? Ничего. И мы молчали. А на горизонте все сильнее и сильнее разгоралось зарево большого пожара: пылает Дно, занятое сегодня, как говорят, вражеским авиадесантом...

Короткая летняя ночь на исходе. Скоро взойдет солнце, а машин за нами все нет и нет. Впереди большая деревня. Не доходя до нее, свернули вправо и расположились на отдых вблизи деревенских огородов. Это - Большие Гривы. Значит, мы прошли около 15 километров, и, как ни считай, машины давно должны были вернуться. Похоже, ждать их уже бессмысленно: видимо, что-то случилось. Однако на всякий случай выставили у дороги дозор.

Пожинали плоды первой ошибки: люди голодны, а продовольствия ни грамма. Нас четыреста с лишним человек. Надеяться, что деревня, как она ни велика, сможет немедленно накормить столько людей, не приходилось.

Председатель колхоза дал команду зарезать для нас несколько свиней. Ни котелков, ни ложек у нас не было, мясо варили в больших банных котлах, хлеба досталось каждому по маленькому кусочку. В результате - ни сыты, ни голодны.

Тем временем взошло солнце, и движение на большаке прекратилось: в небе повисли самолеты противника. Ждать машин стало теперь уже совершенно бессмысленно. Оставалось одно - двигаться к намеченному месту сбора своим ходом, через леса и болота.

Пошли. По красивому ржаному полю вышли к позиции артиллерийской батареи. Здесь только что получили сведения о продвижении противника, и батарея спешно снималась с огневого рубежа. Артиллеристы отступали. Пользуясь возможностью, мы отправили с ними последние весточки родным. Впереди была территория, которую советские войска оставили.

ЧЕРЕЗ ЛИНИЮ ФРОНТА. 1941 год, 20-23 июля

Мы пересекли небольшое болото, поросшее мелким кустарником, и впереди слева открылась стоящая на высотке деревня Тетеревиха. Разведчики сообщили, что немцев в деревне нет, однако часа три назад здесь побывали два немецких мотоциклиста. Принимаем решение все попадающиеся на пути деревни обходить.

Теперь шли только по лесным и болотным тропам. Солнце поднималось все выше, становилось жарко. После съеденной свинины мучила жажда, но фляг, а значит и воды, у нас не было, и мы жадно глотали пахнущую болотом, но прохладную влагу, наполнявшую лунки от продавленного каблуками мха. Идти было тяжело, на многих взмокли гимнастерки. И вот на первом же привале среди наших людей обнаружилось сразу несколько больных, причем все они раньше о своих болезнях и не заикались.

Не знаю, что сыграло для этих людей главную роль - ночной ли переход, вид горящего Дно, исчезновение части полка, стремительность продвижения противника или просто относительная еще близость не занятой немцами земли,- но они просились назад. Что ж, пусть лучше сейчас, чем там, впереди. Назваться добровольцем легче, чем стать им в действительности, а обратный путь еще не закрыт. И мы им не препятствовали.

Между тем пошли уже вторые сутки нашего перехода. Первого и так богатого неожиданностями. Люди устали. На коротких привалах засыпали моментально. Тяжелым, ох каким тяжелым оказался этот марш! Изматывало движение по болотам. Мы двигались в колонне по одному, но оставляли тем не менее позади себя почти дорогу из размешанной болотной почвы - широкую и очень заметную. Особенно тяжело замыкающим. Колонна - как гармошка: она то сжималась, то растягивалась, когда идущие впереди выходили на твердую почву, и тогда тем, кто шел сзади, приходилось догонять почти бегом.

Отдых не мог быть длительным: надо было спешить в Ясски, на место встречи с первой половиной полка. И продолжался этот бесконечный марш. Как поведут себя дальше наши бойцы? Не раскиснут ли? Выдержат? Эти мысли занимали меня все время.

Помню, как радовался я всякий раз, видя энергию и бодрость моего заместителя по боевой части Коли Чуднова. Он был молод, черняв, чуть лысоват. Боевой командир, пограничник. К нашему батальону прикреплен в первые же дни формирования.