II

Только мерный стук четок слышался в комнате, — машинально перебрав всю нитку, Алибала начинал перебирать бусы сначала — и так в сотый раз. Сухой стук бусин повторялся однотонно — шак, шак, шак, — и однотонной была воцарявшаяся между стуками бусин тишина.

«Значит, жила Зивяр-хала-и нет Зивяр-халы… — неторопливо размышлял Алибала. — Настанет такой день, когда и я переселюсь на тот свет. Был Алибала и нет Алибалы… И никто по мне не заплачет. Возле Зивяр-халы были сын и внуки, а возле меня была одна Хырда-ханум. Теперь ее нет. Если скоропостижно умру, могут и не узнать сразу. Сгниешь, пока соседи хватятся. Но, допустим, обнаружат сразу, дадут телеграмму Вагифу. С Урала путь неблизкий. Пока прилетит, на похороны не успеет. В лучшем случае отметит седьмой день и вернется в свою часть. А потом появится, если отпустят, только к сороковому дню и к годовщине. Забудет, где и могила… Был человек, и нет его — таков закон природы. Однажды рожденный когда-то умрет, умрешь и ты, Алибала…»

…Никогда он так много не думал о смерти, как ceгодня. Он не боялся смерти и вместе с тем, как многие люди, не хотел умирать. Что за возраст для мужчины — шестьдесят два года? Да не будь этой проклятой бронхиальной астмы, на вид ему можно было дать не больше пятидесяти. Но когда он заходился кашлем так, что перехватывало дыхание, морщины на лице углублялись, как у столетнего старика, в глазах гас огонек жизни, воцарялись тоска и страдание — и Алибала выглядел старше лет на двадцать. Раньше Хырдаханум неустанно стирала и гладила, на нем всегда все было чистое и свежее, он аккуратнее всех был одет, и это тоже молодило его — теперь он, вообще аккуратный, сколько ни старался, но мог выглядеть так, как выглядел при жизни Хырдаханум. Одиночество и тоска извели его, ни за что он не мог взяться, руки опускались, и душа ни к чему не лежала, К тому же он привык к другой жизни. Больше тридцати лет работал он на железной дороге, всегда в движении, п пути, целыми днями с людьми, которые нуждались в нем, в его помощи и услугах; ненадолго возвращаясь домой, полный дорожных впечатлений, он не успевал привыкнуть к домашней обстановке, где его тоже все радовало и ничто не тяготило, и снова собирался в путь, к людям, в которых, как он понял теперь, он нуждался больше, чем они в нем. Теперь ничего этого не было, все изменилось. Нет Хырдаханум, не с кем коротать длинные однообразные дни. А ведь, бывало, расставшись с хлопотливой атмосферой дороги, устав от общения с десятками пассажиров, людей самых разных характеров, как он спешил домой! И вот теперь он окунулся в полнейшее спокойствие. Никто не путался у него под ногами. Один в доме. И как он хотел бы быть нужным кому-нибудь, заботиться о ком-нибудь! Как он хотел бы, чтобы в доме слышались неторопливые шаги Хырдаханум, слышался ее голос!

Вдобавок ко всему заявили о себе болезни. Не будь этого, он нашел бы себе в городе какую-нибудь легкую работенку, лишь бы заняться каким-нибудь делом, рассеяться, не думать часами о прошлом… Нет и этого утешения. Он лечил свою астму, вовремя принимал лекарства, прописанные ему врачом, но заметного улучшения не чувствовал. Только это пока ему оставалось — лечение. Он относился к тем людям, которые твердо верят врачам и не теряют надежды.

Шак… шак… шак…

Однообразный стук четок перебил телефонный звонок.

Алибала неторопливо прошел в коридор, снял трубку с аппарата, висевшего на стене.

— Слушаю.

— Алибала? Ну как ты? Слушай, этот хазри не дает покоя, связал по рукам и ногам, даже на бульвар не выйдешь.

— Это ты, Агадаи? Голос у тебя изменился, что ли, — я не сразу тебя узнал. Как ты?

— Да простужен немного. А ты хорош — если я не позвоню, ты сто лет обо мне не вспомнишь.

Агадаи и Алибала были друзья детства; они родились и жили в одном квартале, вместе росли, только Агадаи был на год старше Алибалы. Отец Агадаи, Махмуд-киши, был искусным плотником и среди прочих поделок вытачивал, раскрашивал и продавал ребятишкам всего квартала отличные фырфыры — волчки; с легкой руки соседей к нему прилипло прозвище Фырфыра Махмуд, а Агадаи, естественно, стал Фырфырачи оглу, то есть сын Фырфыра Махмуда… Прозвища этого Агадаи не любил и выходил из себя, если кто-то называл его Фырфырачи Агадаи.

Алибала, выслушав сетования Агадаи относительно погоды, сказал не без задней мысли:

— Да, ты прав, хазри такой сильный, что крутит людей как фырфыру.

— Ну, Алибала, ты меня не дразни! И оба засмеялись, после чего Агадаи миролюбиво спросил:

— Как ты насчет потрошков, а?

— Будто не знаешь!

— В Маштагах живет наш племянник, не дороже тебя, но человек компанейский. На той неделе я туда ездил. Они как раз готовились идти на обручение, но времени у него, пока женщины собирались, было сколько угодно, и вот мы сели играть в нарды, на интерес, и я обыграл его всухую, выиграл угощение. Так вот, он только что звонил мне, завтра, говорит, соседи режут двух баранов, потроха, считай, мои, пришлет их с сыном. Так что добро пожаловать ко мне.

Жаркое из потрохов — ич-джигяр — было любимым лакомством Алибалы. Агадаи это знал. В молодости они вдвоем частенько ходили в джызбызные на Куба-мейданы и Тахта-базары, где прекрасно готовили джызбыз. К тому же среди знакомых Агадаи не было человека, который мог бы лучше Алибалы приготовить джызбыз, так что Агадаи убивал двух зайцев: угощал друга и пользовался его услугами. Алибала сказал:

— Завтра, Агадаи, прийти не смогу.

— Как? Ты отказываешься от джызбыза?

— Да.

Агадаи удивился:

— Слушай, разве я тебя не знаю? Разве ты не говорил, что поел бы джызбыза? Помнишь, когда мы шли мимо шашлычной? Что же случилось? Ради тебя я попросил прислать потроха. Везут из Маштагов. А ты же знаешь, у меня не хватает терпения с ними возиться. Чистить, промывать, начинять кишки… Если бы знать… Ну, я позвоню, чтобы ничего не присылали…

— Да наберись же терпения, Агадаи, выслушай меня до конца. За то, что ты достал потроха, — спасибо. Но дело в том, что я приглашен на седьмой день…

Агадаи немного успокоился.

— Так бы и сказал…

— А ты разве даешь сказать? Не могу понять, как ты высидел девять месяцев во чреве матери.

— Я шестимесячный.

— Оно и видно.

— Короче, что мне делать с этими потрохами?

— Что делать? Сунь в холодильник, а послезавтра я приду, почищу, приготовлю.

— Ну, так не годится. Разве это дело: из Маштагов привезут еще теплый ич-джигяр, а я суну его в холодильник? Может, ты не пойдешь на поминки, ведь ич-джигяр не каждый день перепадает.

— Нет, не могу не пойти. И поминки, слава аллаху, не каждый день.

Как ни пытался Агадаи соблазнить Алибалу, ничего из этого не вышло, пришлось отложить свою затею на среду.

Этот разговор с Агадаи о джызбызе напомнил Алибале о встрече с Дадашем в поезде и последующий разговор с Хырдаханум по возвращении из рейса — они тогда решили, что надо непременно пригласить Дадаша с женой в гости. Как-никак однополчане, не виделись около двадцати лет, если не считать мимолетной встречи в пятьдесят пятом на краткосрочных военных сборах. Тогда тоже оба обрадовались встрече. Алибала дал Дадашу свой бакинский адрес и просил-умолял Дадаша по приезде в Баку не искать гостиниц, а прямиком ехать всякий раз к нему. Дадаш адрес взял, но после той встречи как в воду канул. И вот опять появился. Хырдаханум сказала тогда:

— Али (она называла мужа только сокращенным именем), раз это твой фронтовой товарищ, я хочу угостить его по-нашему, по-бакински. Пусть только приедет, и не один, а с женой, я приготовлю душбару, кутабы с мясом и зеленью. Правда, плов считается роскошным блюдом, иные хвалятся, что в честь такого-то гостя готовили плов. А по мне, душбара и кутабы куда вкуснее плова. И потом, для них это будет внове, в районах не готовят таких блюд.

— Да, душбара и кутабы — это хорошо, но готовить их труднее, сколько возни… Плов проще. Одна не управишься.