"Stodig",- повторяет рулевой и голубыми глазами смотрит на черную скалу. Осталось уже метров десять... Скала сама по себе не так уж страшна, но перед ней торчат из воды довольно зловещие черные рифы. Что-то будет?

- Hart bagbord! - говорит смуглый офицер.

- Hart bagbord! - повторяет человек у руля и поворачивает штурвал. "Хокон Адальстейн" хрипло гудит, и на скале вдруг вздымается белая метель: тысячи, десятки тысяч чаек закружились в воздухе, и только теперь стало видно, сколько еще их там сидит на каждом выступе скалы. Похоже на фарфоровые изоляторы на крыше телефонной станции. Пароход снова дает гудок, и снова пургдй взметаются белые чайки н, как снежные хлопья, кружат у черной стены.

Так вот он, fugleberg, или Птичья гора.

- А чем кормятся эти бедные птички? - спрашивает рядом со мной сочувственный голос...

- Ну, как чем... наверное, рыбами.

- Ужасно! Бедные рыбки!

Скала за скалой, все как одна - безнадежно голые, суровые, вплоть до вон той, самой последней.

"Хокон" дает продолжительный гудок и плывет прямо к этой отвесной черной стене.

- Опять fugleberg?

- Не-ет, Нордкап.

Так вот он, Нордкап! Я бы сказал, что Европа кончается как-то неожиданно, словно обрубленная. И немного мрачно, похоже на черный обрез у книги. Если подъехать к Европе с севера, то наверное подумаешь: "О боже, что это за большой и мрачный остров?" Да, такая уж это странная земля, страна забот, называемая Европа. Могла бы стать земным раем, но, черт ее знает, как-то не получается. Потому и стоит здесь эта скала - как черная доска с предостережением.

Точнее говоря, это еще не самый северный пункт Европы, - северная ее оконечность вон там, видите тот низкий и длинный утес, который называется Книфскьеродден, что значит "нож". А вообще-то самая северная точка на материке находится в той стороне, на Нордкине, а Нордкап - всего лишь окончание острова Магерёйя. Но все равно, Европа выбрала Нордкап своей самой северной точкой, решив, что уж если конец, то пусть будет поэффектнее. К эффектам Европа всегда была неравнодушна, вот и притворилась, будто ее северный конец там, где его на самом деле нет.

Край Европы... Там, дальше, за этим белым морем, есть еще, правда, Медвежьи острова и Свальбард, но они уже не в счет. Стало быть, край Европы; так просто и строго, большим, но весьма прозаичным восклицательным знаком кончается наш континент со всей его историей; кончается этим утесом, первозданным и вечным. Я знаю, когда-нибудь на нем появится громадная надпись "ШЕЛЛ" или "ФАЙФС"["Шелл", "Файфе" - рекламы фирм.], или что-нибудь в этом духе. Но сейчас он высится тут, чистый, величественный и серьезный, как в первые дни мироздания. Нет, нет, это не конец Европы, это ее начало. Конец Европы там, на юге, среди людей, где больше всего суеты...

Медленно, медленно обходит "Хокон Адальстейн" черную скалу и бросает якорь в заливе Хорнвик. Тут мы будем ловить рыбу, чтобы внести разнообразие в наше меню, состоящее из тронхеймских консервов.

Желающие могут взять удочки и сидеть с ними до тех пор, пока не задергается леска; тогда пассажир завопит: "Клюет!"

Подбежит матрос и вытащит на палубу серебряную рыбину, тяжелую, как поросенок, и зубастую, как крокодил. Иногда попадается пятнистая морская форель, иногда какая-то красивая, но несъедобная красноватая рыбка. Пассажир, который ничего не поймал, чувствует себя лично оскорбленным и уверяет, будто ему отвели плохое место, где не водится никаких рыб.

Самыми страстными в этой рыбной ловле, как, впрочем, и в иных жизненных обстоятельствах, оказались женщины. Я знаю одну сердобольную даму, которая на "Хоконе" орудовала удочкой с таким усердием, что я сказал ей: "Бедные рыбки!"

Дама на мгновение смутилась, но потом закинула удочку еще дальше.

- Я ловлю только хищных, - сказала она. - Гляди, какую рыбу подцепила шведка Грета!

К вечеру ветер и-волны утихли, зато над Хорнвиком нависли тучи.

Мы поднимаемся по крутой зигзагообразной дорожке вверх, на Нордкап. На первом же повороте "машинист" садится на камень: выдохся. Он утирает свои блеклые глаза и смущенно улыбается, в то время как даже две ветхие старушки с "Хокона" продолжают взбираться в гору. Вот видишь, старина, двадцать лет ты плавал мимо этих мест, не вылезая из машинного отделения, а сейчас нарочно поехал сюда, чтобы наконец-то как следует рассмотреть что да как; но на Нордкап тебе, видно, не взобраться. Кто бы сказал: всего триста метров высоты, а влезть туда, ох, как трудно! Наверху нас охватывает пронзительный ветер, и мы попадаем в тучу... Нет, это не туча, а снежный град. Изволь-ка пробираться сквозь туман по голой каменистой равнине без конца и края! Зато штурман обещал, что мы увидим полночное солнце!

Однако же здесь, наверху, среди каменных осыпей, еще распластался ползучий кустарник, доцветает горный репейник, жмется мшистая камейка. Кроме них, - только пучки пушицы, топкие болотца, поросшие бледным от холода лишайником, и больше ничего,только россыпь камней. Край света. Но вот из тумана выступает деревянная будочка, а перед ней... Глазам не верю, но это действительно площадка для танцев!

В будочке играет гармоника. Я знаю, одно это - ужасно, но тут еще большая компания американцев - хватит, чтобы нагрузить ими целый корабль. Что им тут надо? Край Европы - это наша собственность. Пусть себе совершают экскурсии на край Америки, если таковой существует; а нет - пусть соорудят его сами.

Туча ползет за тучей, вблизи они похожи на безобразные, измызганные клочья тумана... Ничего не видно в пяти шагах, мы прижимаемся к стене будочки и дрожим от холода. Вдруг туман слегка раздвигается, и в трехстах метрах под ногами зажигается опаловая, сверкающая поверхность моря. Там, внизу, светит солнце. Потом все опять скрывается в клубах туч; безнадежное дело! Только на севере мгла, словно накаляясь, загорается желтоватым огнем, клочья облаков тают и золотятся... И опять ничего, - только новый порыв ветра бросает нам в лицо ледяную крупу. "Ну что ж, и в этом есть своя прелесть", - говорит путешественник, лишь бы не молчать. Хмурая и сырая прелесть, но ведь это север...