Перед судом над Бурцевым Азеф написал Савинкову длинное письмо, в котором незаметно подсказывал ему, для его речи на суде, все доводы в свою защиту. По тонкости диалектики это письмо сделало бы честь лучшему адвокату. Начиналось оно словами: "Дорогой мой. Спасибо тебе за твое письмо. Оно дышит теплотой и любовью. Спасибо, дорогой мой". Есть и такая фраза: "Противно все это писать. Но вместе с тем меня и смех разбирает. Уж больно смешон Бурцев..." Очень может быть, что Азефа и в самом деле разбирал смех,-- когда он себе представлял, с каким волнением Савинков будет читать это письмо.

Настоящего внутреннего мира у Азефа, быть может, вовсе и не было. Было что-то довольно бесформенное, включавшее в себя любовь к риску, любовь к деньгам, любовь к ролям, в особенности к ролям трогательным. Человек, очень хорошо его знавший, говорил мне, что Азеф всегда был "слаб на слезы". Я думаю, он не только в отношениях с Муши, но и в своей ужасной двойной жизни чувствовал себя порою "единственным бедным зайчиком". Все это было окрашено цинизмом,-- впрочем, очень легким. Могла быть и мания величия, тоже очень легкая. В тюрьме он читал Штирнера "Единственный и его достояние": вероятно, он себе казался единственным и в штирнеровском смысле. По-своему, он "единственным" и был: очень трудно себе представить более совершенный образец морального идиотизма, при немалом житейском уме, при огромной выдержке. Никакие сомнения его не тревожили: он и без борьбы обрел право свое.

Говорили мне, что этот человек,-- переходная ступень к удаву,-- очень любил музыку, музыку кабаков и кафе-концертов: слушал будто бы с умилением и восторгом. Может быть, немного и дурел, как змеи от флейты?

Здоровье Азефа сдало в годы войны и тюремного заключения. Вероятно, на нем отразилось недоедание тех лет, весьма серьезное в Германии. У него развилась болезнь почек, осложнившаяся болезнью сердца. В апреле 1918 г. он слег в больницу (Krankenhaus Westens). Через несколько дней, 24 апреля, в 4 часа пополудни, Азеф умер.

Верная немка похоронила его, по второму разряду, на Вильмерсдорфском кладбище. Надписи на могиле нет никакой, во избежание неприятностей ("вот рядом тоже русские лежат"). Есть только номер места: 446.

Париж, 1936 год