Храбрость и неосмотрительность

Продолжаю рассказ. Однажды мы разговаривали, вспоминая про сражения. Мой наставник, ученый шейх Абу Абдаллах Мухаммед ибн Юсуф, по прозванию Ибн аль-Мунира[225], да помилует его Аллах, внимательно слушал. «О учитель, – сказал я ему, – если бы ты сел на коня, надел кольчугу и шлем и опоясался бы мечом и взял бы копье и щит и если бы ты встал у площадки аль-Аси в теснине, где проходят франки, да проклянет их Аллах, ни один из них не миновал бы тебя». – «Нет, – ответил он, – клянусь Аллахом, все!» – «Но ведь они боялись бы тебя, не зная, кто ты», – возразил я. «Слава Аллаху, – сказал он в ответ, – но я-то сам себя знаю! О Усама, – добавил он, – разумный не станет сражаться». – «Но, учитель, – воскликнул я, – ты, значит, считаешь сумасшедшими такого-то и такого-то?» И я пересчитал ему, имена доблестных героев из наших товарищей. «Я не то хотел сказать, – возразил он. – Я утверждаю только, что разум отсутствует во время сражения. Если бы ум не покидал человека, он бы не стал встречать лицом удары меча, а грудью стрелы и копья. Этого ведь не может требовать разум». [153]

Мой наставник, да помилует его Аллах, был, однако, более сведущ в науке, чем в военном деле. Именно разум побуждает человека устремляться против мечей, копий и стрел из отвращения к действиям труса и бесславию. Доказательством этому служит то, что героем овладевает дрожь и трепет и он меняется в лице перед тем, как выйти в сражение, потому что раздумывает о нем и рассуждает сам с собой, что ему делать и какие опасности его ожидают. Душа пугается всего этого и чувствует отвращение, но лишь только он выйдет на бой и погрузится в его пучины, дрожь, трепет и изменение в лице проходят. Во всяком деле, где не участвует разум, обнаруживаются промахи и ошибки.

Вот случай такого рода: франки один раз обложили Хама[226], расположившись на ее полях, где были плодородные пашни, и разбили свои палатки среди этих пашен. Из Шейзара вышла шайка разбойников и бродила вокруг войска франков с намерением украсть у них что-нибудь. Они увидели в полях палатки, и на следующее утро один из них пошел к правителю Хама[227] и сказал ему: «Сегодня ночью я сожгу все франкское войско». – «Если ты это сделаешь, – ответил ему правитель, – я щедро одарю тебя». Когда наступил вечер, разбойник вышел с несколькими сообщниками. Они подожгли посевы к западу от палаток, чтобы ветер гнал пламя на них. Ночь осветилась огнем, как день. Франки увидели разбойников, устремились на них и большую часть перебили. Спаслись только те, кто бросился в воду и переплыл на другую сторону. Вот результаты глупости и ее последствия.

Я видел нечто подобное, хотя это было и не на войне. Франки обложили Банияс[228] большими силами, и с войском был патриарх. Он разбил большую палатку и [154] устроил там церковь, где франки молились. Он назначил присматривать за церковью одного старого дьякона; тот выстлал землю хальфой и тростником; развелось много блох, и дьякону пришло в голову сжечь хальфу и тростник, чтобы сгорели блохи. Он поджег траву, которая уже высохла, языки пламени поднялись, захватили палатку и превратили ее в пепел. У этого тоже не нашлось разума.

Вот нечто противоположное этому. Нам случилось однажды выехать в Шейзаре на охоту. С нами был мой дядя[229], да помилует его Аллах, и много воинов. На нас напал лев, выскочивший из тростниковых зарослей, куда мы вошли, охотясь за рябчиками. Один боец-курд, которого звали Захр ад-Даула Бахтиар аль-Кубруси (он получил такое прозвище за свое нежное сложение[230]), бросился на льва. Он был один из мусульманских героев, да помилует его Аллах. Лев приблизился к Захр ад-Даула, его лошадь шарахнулась и сбросила его. Лев подошел к нему, а он поднял ногу, лежа на земле. Лев схватил ногу в пасть, но мы поспешили к нашему товарищу, убили льва и освободили его невредимым. «О Захр ад-Даула, – сказали мы ему, – почему гы протянул свою ногу к пасти льва?» Он ответил: «Мое тело, как вы знаете, слабо и худощаво, на мне надето только платье и плащ, и лучше всего прикрыта моя нога – на ней надеты наколенники, сандалии и высокие голенища. Я сказал себе: „Я отвлеку его этим от ребер, рук или головы, пока Аллах великий не пошлет облегчения“. Разум не покинул этого человека даже в таком положении, когда он обыкновенно исчезает, а у тех других разума не оказалось. Человек нуждается в разуме больше, чем во всем другом, и разум одинаково похвальное качество и в умном и в глупом. [155]

Благоразумное правление

Примером этого является такой случай: Роджер, властитель Антиохии[231], написал моему дяде следующее: «Я направил одного из своих рыцарей в Иерусалим по важному делу. Прошу тебя, пошли своих всадников встретить его у Апамеи и проводить до Рафанийи»[232]. Мой дядя выехал сам и послал привести рыцаря к себе, и рыцарь, встретившись с ним, сказал ему: «Мой господин направил меня по делу, которое должно остаться в тайне, но я заметил, что ты человек умный, и расскажу тебе о нем». – «Откуда ты узнал, что я умный человек, когда ты не видел меня до этой минуты?» – спросил его дядя. «Я оттого узнал это, – ответил рыцарь, – что во всех областях, где я проходил, я видел разорение, а твоя область благоустроена. Я понял, что только твой ум и надзор содействовали ее процветанию». После этого он рассказал ему, по какому делу ехал.

Эмир Фадль ибн Абу-ль-Хайджа, правитель Ирбиля[233], рассказал мне следующее: [156] «Мой отец Абу-ль-Хайджа рассказывал мне, что султан Мелик-шах, как только прибыл в Сирию[234], послал его к эмиру Ибн Мервану, правителю Диярбекра, передать ему: «Я требую тридцать тысяч динаров». – «Я встретился с ним, – рассказывал Абу-ль-Хайджа, – и изложим ему послание».

«Сначала отдохни, – сказал он мне, – а потом поговорим». Наутро он приказал свести меня в баню и прислал принадлежности для бани, все из серебра. Он прислал мне также перемену платья, и принесшие сказали моему банщику: «Все эти принадлежности – ваши». Когда я вышел из бани, я надел свое платье и вернул Ибн Мервану одежду и все остальные вещи. Он оставил меня на несколько дней, а потом велел приготовить для меня баню, не рассердившись за возвращение вещей. Мне принесли в баню все приборы для бани еще лучше первых, и перемену платья, которая была лучше предыдущей, и банщик Ибн Мервана сказал моему банщику то же самое, что говорил прежде. Я вышел из бани, надел свою одежду и возвратил ему принадлежности и платье. Он оставил меня дня на три – на четыре, а затем снова велел свести меня в баню, и мне принесли туда серебряные принадлежности, лучше предыдущих, и перемену платья, лучше прежней. Но когда я вышел из бани, я надел свое платье и вернул все Ибн Мервану. Когда я явился к эмиру, он сказал мне: «О сын мой, я послал тебе одежду, которую ты не надел, и принадлежности для бани, которые ты не принял и возвратил. Что за причина этому?» – «О господин мой, – ответил я, – я пришел с поручением султана по делу, которое еще не закончено. Что же, я возьму, что ты мне пожаловал, и вернусь, а дело султана останется незаконченным? Выйдет, как будто я пришел только по своей нужде!» – «О сын мой, – отвечал эмир, – разве ты не заметил, в каком цветущем состоянии моя область, как многочисленны ее богатства и сады и как благоустроенны ее селения? Можешь ли ты думать, что я погублю все это из-за тридцати тысяч динаров? Клянусь Аллахом, я уложил золото в мешки в самый [157] день твоего прибытия. Я ожидал только, чтобы султан проехал мимо моих владений и ты мог догнать его с деньгами, так как я боялся, что, если я предоставлю ему то, что он требовал, он потребует от меня вдвое больше, когда приблизится к моей области. Не тревожь же своего сердца, так как твое дело уже исполнено». После этого эмир прислал мне три перемены платья, которые я возвращал ему, когда он их присылал, а также всю утварь для бани, которую он присылал мне в те три раза. Я принял все это, и, когда султан проехал через Диярбекр, эмир дал мне деньги, а я увез их и догнал с ними султана».