Усталость на спуске
Кастет, прости, прошу, пойми и прости! Из -за меня развалился вечер, я виноват, но, поверь, я не хотел этого, ушел просто из-за бессмысленности…
Не свою музыку можно слушать какое-то время, но потом это становится исчезновением. А бутылочка с поцелуйчиками… Ты мастер сдерживать тошноту, только зачем, Кастет?…
Я обещал рассказать тот повторяющийся сон ПРО ТЕБЯ - да, я в нем становлюсь почему-то тобой…
Ты идешь в гору, к вершине, она зовет, ты не можешь не идти, она тянет… Идешь с попутчиками, дорога все кручe, попутчики отстают, остается только один - ты с ним говоришь… и вдруг обнаруживаешь, что язык твой ему непонятен… Попутчик говорит: «Обрыв, видишь? Дальше нельзя». Исчезает… А ты карабкаешься - дороги уже нет, только скалы и ветер пронизывает… Чтобы не было страшно, говоришь сам с собой… и - обрыв!
Твой язык становится непонятным тебе самому. Вершина осталась в недосягаемости… И тогда ты прыгаешь вниз, в пропасть, Кастет, - и вдруг ты летишь - ты не падаешь, ТЫ ЛЕТИШЬ!…
Одно из его посланий после очередной нашей ссоры.
К восьмому классу Академик еще не сильно вытянулся, но уже приобрел черты нежной мужественности: над детским припухлым ртом появилась темная окантовка; волна вороных волос осветила выпуклость лба; глаза под загустевшими бровями - две чашки свежезаваренной мысли -обрели мерцающий блеск и стали казаться синими. Притом, однако же, несколько ссутулился, стал каким-то порывисто-осторожным в движениях…
Когда я, как бы между прочим, поинтересовался, не имеет ли он еще определенного опыта и не собирается ли перейти от теории к практике, он вскинул брови и легко улыбнулся. - «Пока сублимируюсь». - «Это еще что?…» -«Подъем духа энергией либидо». - «Либидо?…» - «Ну, влечение… Питаешься, как от батареи. Стихи, музыка, мысли… Хорошее настроение, если справляешься». - «А если не справляешься?» -«Ну тогда… как можно реже и равнодушнее». - «А девчонки… а женщины? Ты что, не хочешь?…» - «Ну почему же. Только со своей музыкой, не с чужой… Имею в виду маловероятную любовь». - «Маловероятную?…» -«Примерно один шанс из миллиона. А все прочее сам увидишь… скука». - «Вообще-то да, в основном гадость. А все-таки… А вот иногда во сне…» - «Физиология, не волнуйся. Во сне, если только не боишься, можешь узнать очень многое…»
Я еще просил его иногда кое-что переводить с запятерского. Один раз, помню, назойливо пристал с требованием объяснить, что такое «гештальт». Как раз в это время я увлекался лепкой и ощущал в этом слове тяжесть растопыренной ладони, погружающейся в теплую глину…
- Гештальт - это вот, а?… Берешь кусок гипса, здоровый такой - хап, а он у тебя под пальцами - бж-ж, расплывается, а ты его - тяп-ляп, и получается какая-нибудь хреновина, да? Это гештальт?
- Любая хреновина может иметь гештальт, может и не иметь, но если изменить восприятие… Возможность смысла, возможность значения, понимаешь? В структуралистской логике…
Он прервался и жалобно на меня посмотрел. И вдруг я осознал: все… Тот самый обрыв. Я больше не мог за ним подниматься.
Я уставал, задыхался, катился вниз - а он -уставал спускаться…
Он играл нам общедоступные шлягеры, а меж тем в висках его, выпуклых шишковатых висках с радарами ушей, звучали инструменты, которых нет на земле. Все дальше, все выше - он не мог этому сопротивляться…
…Но там, наверху - там холодно… Там - никого… Только призраки тайных смыслов и вечных сущностей, там витают они в вихрях времен и пространств… Там космически холодно и страшно палят сонмы солнц, и от одиночества в тебе застревает страх…
Скорей вниз, на землю, в Обыкновению! Пойдем в кинотеатр «Заурядье» - хоть все видано-перевидано, зато тепло от людской тесноты и мороженое эскимо…
Всякий обыкновенец, не отдавая себе в том отчета, прекрасно чувствует, с ним собеседник внутренне или нет. Отсутствие не прощается. Почему-то вдруг, когда все мы стали стараться прибавить себе солидности, именно Академик продвинулся в отчебучивании разных штук, словно бы отыгрывал недоигранное: то вдруг вскочит на стол, выгнет спину и мерзейшим образом замяукает, то преуморительно изобразит происхождение человека из червяка…
К нему перестали приставать бывшие доводилы, зато появилось нечто худшее - спокойное отчуждение.
Он пытался объяснить…
Как раз где-то в то время его озарило… Обрушилось, навалилось, разверзлось:
НЕ ВЕДАЕМ, ЧТО ТВОРИМ - моя теперешняя формулировка, вернее, одна из классических…
А у него, всего лишь подростка, - вундеркиндство было уже ни при чем - это было мысле-состоянием, мысле-ощущением, всеохватным, невыразимым, паническим. Все вдруг начало кипеть и тонуть в голове, какой-то потоп:
Не ведаем, что творим!
Слепы! - Слепы изнутри! - Не видим себя!
Волны самочувствия, ткань общения - сплошная стихия, в которой барахтаемся, топя себя и друг друга, - вот так как-то могу это выразить теперь за него, менее чем приблизительно… А между тем - и это пронзило! - существует и ВОЗМОЖНОСТЬ ПРОЗРЕНИЯ - Можно видеть! - можно себя понимать, можно ведать!… И как можно скорее надо себя всем у-видеть, у-ведать, скорее!…
Ему казалось, и не без оснований, что все уже готово, что в шишковатой коробочке уже имеется пленка, на которой все-все отснято, все «почему» и «как» - только проявить… Казалось, что даже с непроявленной пленки можно кое-что прочитать: если хорошенько всмотреться туда, внутрь, то видны какие-то летучие линии и значки, что-то вроде бегущих нот… При бессоннице или температуре, если только чуть надавить на веки, они превращаются в волшебный калейдоскоп, сказочную живопись…
- В психиатрии подобные состояния называются, если не ошибаюсь, философской интоксикацией.
- Да, и я в качестве эксперта Обыкновении (мы все эксперты с пеленок) склонен был кое-что заподозрить…
Будьте здоровы, молодой человек
Юлий Борисович Линцов (назовем его так) заведовал кафедрой некоего института. Это был крупный специалист в одной из областей математической логики, автор нескольких монографий, обладатель титулов, премий и прочая. Юлий Борисович успевал всюду, был на виду. Один раз выступил с популярной лекцией в Политехническом музее. Читал замечательно - Академик, бывший среди немногих его внимательных слушателей, ушел в полном восторге. Линцов с той поры не сходил с его уст. Через какого-то знакомого математика сумел достать из научной библиотеки чуть ли не все его работы и прочитал от корки до корки.
Я, понятно, мог этому только отдаленно сочувствовать, пожалуй, даже слегка ревновал. Один раз за игрой в Пи-футбол это прорвалось.
- И чего ты нашел в своем этом Хренцове?… Сейчас мой удар, был угловой… Тьфу… Чего он там тебе такое открыл?
- Шесть - один. Объяснить сложно, терминология… Линцов - личность. Личность в науке. Аут.
- А остальные в вашей науке без личностей что ли?
- Проявить самобытность - тебе пенальти - достаточно сложно. А он сумел. Семь - один.
- Ну и что? Ты тоже проявляешь самобытность. Я тоже проявляю самобытность. Семь - два.
- Не жульничай, положение вне игры. Слушай, Кот, а ты подал идею, спасибо!…
Его идеи всегда возникали по каким-то немыслимым поводам, по непостижимым касательным, скакали, как блохи, куда-то вбок. На этот раз идея была простенькая и бредовая: собственною персоной явиться к Линцову.
Поговорить.
Обоснование: лучше однажды, чем никогда.
Дней десять Клячко, не разгибаясь, сидел и строчил, вычеркивал и строчил, рвал бумагу и снова строчил - такого с ним никогда не бывало, он работал всегда сразу набело.
Он составлял вопросы.
Когда все было готово, страшно мигая, протянул мне аккуратно исписанный лист бумаги и попросил прочесть.
Семь вопросов. Первые три и последний состояли сплошь из абсолютно непонятных мне формул.