- Что с тобою? - спросил Серж.

- Ничего; я поскользнулась. Не обращай на это внимания, продолжай, меня очень интересует, что говорила обо мне твоя мать?

- Ничего более, как она от тебя в восторге и ни за что не хотела показать мне твоего письма.

- Вот видишь ли, как хорошо я умею утешить!

- Да оно и должно бы быть все хорошо; но что же значит твое вчерашнее письмо, чтобы я не приезжал еще две недели, и твоя записка, которую я нашел у тетушки Ольги Фоминишны: что еще за каприз или тайна, что не хочешь пускать меня к себе в дом?

- Да, это тайна, Серж.

- Опять тайна! - новая или все та же самая, что сообщалась матери?

- Почти та же самая.

- И ты ее, вероятно, решилась мне открыть?

- Да; я решилась. Я хотела сделать это, но не так скоро. Я хотела собраться с силами, - но ты не послушал меня, приехал - и мне ничего не остается, как сказать тебе все. Я знала, что ты пойдешь к нам, и решилась ждать тебя здесь... на дороге.

Он пожал плечами и с неудовольствием произнес:

- Тайна с открытием на уличном тротуаре... Это оригинально!

- Да, Серж, да: оригинально, глупо, все что ты хочешь, - но здесь я открою ее, здесь или где попало, но не там, не в нашем доме, где меня оставляют силы, когда я подумаю о том, что я должна тебе сказать.

Серж остановился и выпустил ее руку.

- Нет, будем идти, - настояла Христя и, потянув его за руку, заговорила часто и скороговоркой: - между нами, Серж, все должно быть кончено... все... все... все... надежды, свидания... любовь... Все и навсегда.

- Так ты это серьезно говоришь?

- Серьезно, Серж, серьезно; я не могу быть твоею женою... я не могу поступить против твоей совести... Да, против совести, Серж, потому что я... люблю другого, Serge.

И она вдруг схватила обе его руки, жарко их поцеловала - и, подняв к небу лицо, на котором луна осветила полные слез глаза, воскликнула: "Прости! прости меня!" и бросилась бегом к своему дому.

Молодой человек кинулся за нею - и, нагнав ее, остановил на калитке.

Я не слыхал первых слов их объяснения на этот пункте, а когда я подошел, они уже снова расставались.

- И вы запрещаете мне встречаться с вами? - спрашивал Серж.

- Да; я прошу... я не могу этого запретить, но я прошу об этом, отвечала Христя голосом, в котором уже не было слышно недавнего волнения.

Он несколько патетически произнес: "Прощайте!" и, встряхнув ее руку, пошел назад.

Я прислонился за темный выступ забора - и, пропустив его мимо себя, видел, как он остановился и, вздохнув, словно свалил гору, пошел бодрым шагом.

Христя еще стояла на пороге и все смотрела ему вслед. Мне казалось, что она тихо и неутешно плакала, и я все котел к ней подойти, и не решался; а в это время невдалеке за углом послышались голоса какой-то большой шумной компании, и на улице показалось несколько молодых людей, в числе которых я с первого же раза узнал Пенькновского. Он был очень весел - и, заметив в калитке женское платье Христи, кинулся к ней с словами:

- Позвольте вас один раз поцеловать!

Калитка в ту же минуту захлопнулась, и опомнившаяся Христя исчезла как раз в тот момент, когда я подскочил, чтобы защищать ее от наглости Пенькновского, который, увидя меня, весело схватил меня за руку и вскричал:

- Ага! а ты это, брат, что тут по ночам делаешь?

- Я провожал мою мать, - отвечал я, боясь, чтобы самое имя Христи не стало ему известно.

- А-а! мать... Так это здесь была твоя мать?

- Да, моя мать.

- Да куда же это она шла? Разве это ваш дом?

- Нет, не наш, а тут одна наша знакомая больна.

- Фу, черт возьми, какая глупость! И чего же это, однако, твоя мать стояла на калитке?

- Она меня крестила.

- Крестила тебя! Это какие пустяки! Ну зачем... зачем она тебя крестила?

- На ночь. Она всегда меня крестит.

- Ах, черт возьми! Но ты ради бога же не говори ей, что это я к ней подлетел.

Я дал слово не говорить.

- А ты как думаешь: узнала она меня или нет? - беспокойно запытал Пенькновский.

- Нет, - отвечал я, - я думаю, что она не узнала.

- И мне кажется, не узнала... довольно темно, да и я немножко пьян, а ведь я ей наговорил, что в рот ничего не беру. Ты, однако, смотри, это поддерживай.

- Как же: непременно!

- Да, а то это выйдет не по-товарищески. А у нас, брат, сейчас были какие ужасные вещи! - и Пенькновский, поотстав со мною еще на несколько шагов от своих товарищей, сказал о них, что это все чиновники гражданской палаты и что у них сейчас был военный совет, на котором открылась измена.

- Как измена? кто же вам изменил?

- Один подлец дворянский заседатель. Он подписал на революцию сто рублей и на этом основании захотел всеми командовать. Мы его высвистали, и отец час тому назад выгнал его, каналью. Даже деньги его выбросили из кассы, и мы их сейчас спустим. Хочешь, пойдем с нами в цукерню: я угощу тебя сладким тестом и глинтвейном.

Я поблагодарил его и отказался.

- Ну как хочешь! - сказал Пенькновский, - а то бы пошел, и отлично бы накатились. Но все равно, иди домой и непременно разведай завтра, узнала ли меня твоя мать - и если узнала, ты побожись, что это не я.

- Пожалуй.

XXII

Так, в такой обстановке и среди таких элементов я ориентировался в живописном городе, который почитается колыбелью просвещения для всего русского народа, - и, по стечению обстоятельств и по избранию моей матери, в течение десяти лет кряду был моею житейскою школою.

Это десять многознаменательных для меня лет, окончательно сформировавшие мой характер.

После того, что я описал, я непосредственно заболел; поводом к этому недугу, как матушка отгадала, действительно была простуда, полученная мною во время курения у форточки.

У меня сделалась лихорадка и колотье в ушах - болезнь, конечно, не важная, но, однако, она мешала моим и служебным и учебным занятиям. Первый блин шел комом; я только начал уроки, только подал просьбу об определении меня на службу, и сейчас же слег.

В это время, помимо болезни, со мною случилось еще две неприятности: во-первых, Кирилл явился ко мне прощаться, а как я тотчас не встал с постели, то его приняла матушка и дала ему рубль, и этим бы все могло благополучно и кончиться; но, тронутый этою благодатью, Кирилл захотел блеснуть умом и, возмнив себя чем-то вроде Улисса, пустился в повествование о том, как мы дорогой страждовали и как он после многих мелких злоключений был, наконец, под Королевцем крупно выпорон.