На земле властно царила торжествующая весна. Избавившись от тяжелого груза снега, деревья расправляли ветви, покрытые еще не раскрывшимися почками. Всюду бежали ручейки. Почва была мокрой и вязкой, медвежьи лапы погружались в нее глубоко.

Низко опущенный нос зверя втягивал в себя прошлогодние запахи, которые указывали ему путь к месту, где за много прошедших лет он привык находить обильную пищу.

Каждый год совершал медведь этот путь и каждый год, каждую весну находил одно и то же. Изменений не происходило. Разве что дорогу пересекало новое, упавшее за зиму, дерево.

Инстинкт заставлял зверя принюхиваться. Но бояться ему было нечего.

Он забрел в этот лес давно, когда почувствовал приближение смерти, ушел от сородичей, чтобы острые и злые зубы молодых не разорвали его старую шкуру.

Но смерть почему-то не приходила, и старик продолжал жить в одиночестве, привыкнув к нему год за годом.

В ближайших окрестностях его берлоги и того места, где он питался, вообще не было никаких зверей, кроме него самого. Их отогнало присутствие здесь большого числа неприятно пахнувших двуногих существ.

Старику очень повезло, но он не сознавал причин, по которым регулярно находил на одном и том же месте запасы плодов, ягод и сосуды с душистым медом. Он питался этими запасами, не думая, откуда они взялись. И постепенно отвык самостоятельно находить пищу.

Двуногие существа были ему неприятны, но он не уходил, удерживаемый на этом месте легкостью, с какой пища ему доставалась.

Путь от берлоги был долог, а при слабости медведя казался ему еще дольше.

Но вот наконец и хорошо знакомая поляна. Сваленные деревья окружали ее сплошным кольцом. В середине тускло блестел непонятный предмет, пугавший медведя в первые годы, но постепенно ставший привычным, и, как знал зверь, совершенно безопасный. Сверху на нем стоял другой предмет, не блестевший и формой своей напоминавший медведю внешний вид неприятных ему двуногих.

Маленькие слезящиеся глазки, наполовину прикрытые бурыми космами шерсти, уже различали знакомые сосуды, и влажный нос чуял аппетитный запах меда. Спазма голода сдавила желудок медведя.

Он занес переднюю лапу, чтобы привычно перебраться через завал, но внезапно остановился и весь напрягся.

Незнакомый запах коснулся его ноздрей.

Он был не похож на известные ему запахи двуногих и четвероногих зверей, в которых он научился хорошо разбираться за свою долгую медвежью жизнь. И в то же время это был несомненный запах живого существа.

Медведь стоял неподвижно. Голод гнал его вперед, страх перед неизвестным удерживал на месте.

Пока он раздумывал, как ему поступить в таком непредвиденном случае, в странном предмете, стоявшем на середине поляны, образовалось отверстие и появился двуногий зверь, совсем не похожий на тех, которых медведь видел раньше.

Знакомые медведю двуногие были темны – этот светел и казался на фоне леса бело-голубым пятном.

Ничего подобного никогда еще не приходилось видеть старому и опытному зверю.

Страх пересилил голод. Медведь сделал движение повернуть обратно.

И в этот момент он почувствовал на себе взгляд незнакомого существа.

Если бы звери могли рассуждать, сопоставлять и анализировать события, обладали бы логическим мышлением, то медведь, вероятно, немало удивился своему собственному поведению. Вместо того чтобы скрыться в спасительной чаще, что властно приказывал ему врожденный инстинкт, он перелез через завал и направился к тому месту, где стояло двуногое, непонятное и безусловно враждебное существо, избегать соседства с которым повелевал ему опыт бесчисленного числа предков.

Что-то сильнее инстинкта и опыта заставило его поступить так неосторожно.

Двуногое спокойно ожидало его приближения и не выказывало никакого страха перед властелином леса.

Медведь не мог знать, что это существо видит подобного ему зверя первый раз в жизни и «позвало» его только для того, чтобы рассмотреть лучше.

Скованный неизвестной силой, не испытывая даже естественного страха, медведь покорно подошел к ногам двуногого существа и остановился, забыв о сосудах и своем голоде. Он стоял и ждал, сам не зная, чего он ждет.

Двуногое повернуло голову, но не издало ни звука. И тотчас же, словно услышав неслышный призыв, из того же тускло поблескивающего предмета вышло еще четверо таких же существ, вернее трое таких же. Четвертый был несколько иным, не бело-голубой, а черный и бронзово-красный.

Это был Рени в черном плаще Гезы на плечах.

– Ты видел когда-нибудь такого зверя? – спросил его один из пришельцев.

– Нет, никогда, – ответил Рени. – Я знаю, что на далеком севере водятся похожие, но они белого цвета.

Звук голоса, неожиданно раздавшийся в полной тишине, заставил медведя сильно вздрогнуть, и это не укрылось от внимания людей.

– Он слышал и знает звук человеческого голоса, – сказал пришелец.

– Статуя на крыше, сосуды, – заметил Рени, – все указывает на то, что это место посещается людьми.

– Наша камера используется как пьедестал для статуи «бога». Но это означает, что люди здесь дики.

В «голосе» пришельца чувствовалась грусть.

Опять неудача!

Опять они явились слишком рано!

Но разве могли они надеяться на другое? Разве не они сами установили срок, а прошло только девять десятых этого срока?

Им показалось, что человечество Земли не только не продвинулось вперед, а даже отошло назад. Думать так заставляло крайне грубо и примитивно сделанное изображение человека, стоявшее на крыше их цилиндрической камеры. Оно не могло идти ни в какое сравнение со статуями эпохи Рени. Не менее грубо были сделаны и сосуды, стоявшие на земле.

Если бы они увидели все это тысячи лет назад, не на родине Рени, а в какой-нибудь другой стране, принадлежавшей той же эпохе, они не удивились бы, понимая, что в одно и то же время могут существовать на планете различные уровни культуры. Но сейчас, когда прошло столь много веков, это их удивляло и тревожило.

Назначение сосудов было вполне очевидно, – это жертвенные дары, приносимые идолу, которому поклонялись здешние жители. А может быть, они поклонялись самой камере, назначение которой не могло быть им понятным.