землею

пойдешь

на жизнь, на труд,

на праздник

и на смерть!

16

Мне

рассказывал

тихий еврей, Павел Ильич Лавут: "Только что

вышел я

из дверей, вижу

они плывут..." Бегут

по Севастополю к дымящим пароходам. За день

подметок стопали, как за год похода. На рейде

транспорты

и транспорточки, драки,

крики,

ругня,

мотня, бегут

добровольцы,

задрав порточки, чистая публика

и солдатня. У кого

канарейка,

у кого

роялина, кто со шкафом,

кто

с утюгом. Кадеты

на что уж

люди лояльные толкались локтями,

крыли матюгом. Забыли приличие,

бросили моду, кто

без юбки,

а кто

без носков. Бьет

мужчина

даму

в морду, солдат

полковника

сбивает с мостков. Наши наседали,

крыли по трапам., кашей

грузился

военный ешелон. Хлопнув

дверью,

сухой, как рапорт, из штаба

опустевшего

вышел он.

Глядя

на ноги, шагом

резким шел

Врангель в черной черкеске. Город бросили. На молу

голо. Лодка

шестивесельная стоит

у мола. И над белым тленом, как от пули падающий, на оба

колена упал главнокомандующий. Трижды

землю

поцеловавши, трижды

город

перекрестил. Под пули

в лодку прыгнул...

- Ваше превосходительство,

грести?

- Грести!Убрали весло. Мотор

заторкал. Пошла

весело к "Алмазу"

моторка. Пулей

пролетела

штандартная яхта. А в транспортах-галошинах

далеко,

сзади, тащились

оторванные

от станка и пахот, узлов

полтораста

накручивая за день. От родины

в лапы турецкой полиции, к туркам в дыру,

в Дарданеллы узкие, плыли

завтрашние галлиполийцы, плыли

вчерашние русские. Впе

реди

година на године. Каждого

трясись,

который в каске. Будешь

доить

коров в Аргентине, будешь

мереть

по ямам африканским. Чужие

волны

качали транспорты, флаги

с полумесяцем

бросались в очи, и с транспортов

за яхтой

гналось

"Аспиды, сперли казну

и удрали, сволочи". Уже

экипажам

оберегаться пули

шальной

надо. Два

миноносца-американца стояли

на рейде

рядом. Адмирал

трубой обвел стреляющих

гор

край: - Ол райт. И ушли

в хвосте отступающих свор, орудия на город,

курс на Босфор. В духовках солнца

горы

жаркое. Воздух

цветы рассиропили. Наши

с песней

идут от Джанкоя, сыпятся

с Симферополя. Перебивая

пуль разговор. знаменами

бой

овевая, с красными

вместе

спускается с гор песня

боевая. Не гнулась,

когда

пулеметом крошило, вставала,

бессташная,

в дожде-свинце: "И с нами

Ворошилов, первый красный офицер". Слушают

пушки,

морские ведьмы, у ле

петывая

во винты со все, как сыпется

с гор

-"готовы умереть мы за Эс Эс Эс Эр!" Начштаба

морщит лоб. Пальцы

корявой руки буквы

непослушные гнут: "Врангель

оп

раки

нут в море.

Пленных нет". Покамест

точка и телеграмме

и войне. Вспомнили

недопахано,

недожато у кого, у кого

доменные

топки да зори. И пошли,

отирая пот рукавом, расставив

на вышках

дозоры.

17

Хвалить

не заставят

не долг,

ни стих всего,

что делаем мы. Я пол-отечества мог бы

снести, а пол

отстроить, умыв. Я с теми,

кто вышел

строить

и месть в сплошной

лихорадке

буден. Отечество

славлю,

которое есть, но трижды

которое будет. Я планов наших

люблю громадьё, размаха

шаги саженьи. Я радуюсь

маршу,

которым идем в работу

и в сраженья. Я вижу

где сор сегодня гниет, где только земля простаяна сажень вижу,

из-под нее комунны

дома

прорастают. И меркнет

доверье

к природным дарам с унылым

пудом сенца и поворачиваются

к тракторам крестьян

заскорузлые сердца. И планы,

что раньше

на станциях лбов задерживал

нищенства тормоз, сегодня

встают

из дня голубого, железом

и камнем формясь. И я,

как весну человечества, рожденную

в трудах и в бою, пою

мое отечество, республику мою!

18

На девять

сюда

октябрей и маёв, под красными

флагами

праздничных шествий, носил

с миллионами

сердце мое, уверен

и весел,

горд

и торжествен. Сюда,

под траур

и плеск чернофлажий, пока

убитого

кровь горяча, бежал,

от тревоги,

на выстрелы вражьи, молчать

и мрачнеть,

и кричать

и рычать. Я здесь

бывал

в барабанах стучащий и в мертвом

холоде

слез и льдин, а чаще ещепросто

один. Солдаты башен

стражей стоят, подняв

свои

островерхие шлемы, и, злобу

в башках куполов

тая, притворствуют

церкви,

монашьи шельмы. Ночь

и на головы нам луна. Она

идет

оттуда откуда-то... оттуда,

где

Совнарком и ЦИК, Кремля

кусок

от ночи откутав, переползает

через зубцы. Вползает

на гладкий

валун, на секунду

склоняет

голову, и вновь

голова-лунь уносится

с камня

голого. Место лобноедля голов

ужасно неудобное. И лунным

пламенем

озарена мне площадь

в сияньи,

в яви

в денной... Стена

и женщина со знаменем склонилась

над теми,

кто лег под стеной. Облил

булыжники

лунный никель, штыки

от луны

и тверже

и злей, и, как нагроможденные книги,его

мавзолей. Но в эту

дверь

никакая тоска не втянет

меня,

черна и вязка,души

не смущу

мертвизной,он бьется,

как бился

в сердцах

и висках, живой

человечьей весной. Но могилы

не пускают,

и меня останавливают имена. Читаю угрюмо:

"товарищ Красин". И вижу

Париж

и из окон Дорио... И Красин

едет,

сед и прекрасен, сквозь радость рабочих,

шумящую морево. Вот с этим

виделся,

чуть не за час. Смеялся.

Снимался около... И падает

Войков,

кровью сочась,и кровью

газета

намокла. За ним

предо мной

на мгновенье короткое такой,

с каким

портретами сжились,в шинели измятой,

с острой бородкой, прошел

человек,

железен и жилист. Юноше,

обдумывающему