Также и в бою – ты теряешь рассудок. Враг слаб, его оружие бесполезно против тебя в темноте. Он слеп – ты зряч, он жертва – ты охотник, он крыса – ты волк. Твои удары достигают цели с опьяняющей быстротой и легкостью, ты многократно превосходишь врага по силе. Ты чувствуешь себя всемогущим, нет никого равного тебе, ты – выше всех.

Этот момент наиболее опасен – ты рискуешь потерять бдительность и здравый смысл. К сожалению, в нас, сейрах, слишком много осталось от животных.

От наших предков мы знали, кем мы были до того, как злые боги в нас вложили разум и стремление убивать. Мы были обыкновенными животными, как те же олени или мойли. Хозяева выбрали нас за нашу жестокость и сделали нас своими послушными рабами, но мы не забыли ни кем мы были, ни кем мы стали.

Как бы мы не ненавидели наших создателей, мы, все же, были благодарны им за этот бесценный дар – разум. Мы дорого заплатили за этот подарок – мы гибли в бессмысленных войнах, мы убивали, как лишенные разума бешеные хищники, но мы смогли сберечь в себе ту единственно ценную искру, свойственную любому живому существу – стремление быть свободными. За свободу мы заплатили вдвойне – половина из нас погибла в войне с нашими бывшими создателями, но это казалось нам достойной платой за право жить свободно.

Люди совершили ту же ошибку, что и наши бывшие создатели – они приравняли нас к животным. А мы – не звери, хотя звериного в нас больше, чем разумного.

Этого я боюсь больше всего – что зверь во мне победит. Мне страшно от этого каждый раз, когда я схватываюсь с людьми. Каждый раз я боюсь за свой усталый и исстрадавшийся по мертвым детям разум. Каждый раз моя жажда мести пересиливает слабые голоски, похожие, наверное, на голос моего неродившегося внука. Эти голоса шепчут мне, перекрикивая рев крови: «Остановись, подумай, оставь месть. Может быть, люди ошибаются, принимая тебя за зверя? Может, их агрессия – просто плод невежества и незнания? Может, они не понимали того, что они творят, неся смерть твоему народу?»

К сожалению, эти голоса еще не набрали силу. Я все-таки – зверь, сохраняющий рассудок, балансирующий на грани безумия, лишь усилием воли…

– Черт меня побери, черт меня побери, – шептал Чак Норман, глядя в бинокль Ригби.

– Ты видишь их, Чак? – спросил Илайджа, рассматривая окрестности в оптический прицел.

– Они там – под деревьями, – буркнул Чак, – я вижу только, как мелькают тени, но это они, клянусь.

– Рация осталась в лагере, – тихо сказал Чед Ригби, – а лагерь в пятнадцати метрах внизу, – он указал на заросли кустарника у подножия холма.

– С таким же успехом можно было сказать, что рация осталась в Башне, – проворчал Норман. – Может, рискнуть и спуститься?

– Не советую, – ответил Ригби, – я даже без бинокля вижу, что в зарослях – волки. Не один десяток волков, если быть точным.

– Дерьмо, дерьмо, дерьмо! – вскричал Чак, ударив кулаком о землю.

– Сколько у тебя патронов, парень? – спросил Ригби.

– Пять в магазине и еще сорок в патронташе, – ответил Илайджа, тщательно пересчитав каждый патрон.

– Чак?

– Примерно столько же, – справившись с дрожью в руках, Чак Норман, аккуратно вложил бинокль в футляр и передал его командиру. – А у тебя, Чед? Теперь ведь можно называть тебя Чед?

– Конечно, можно, – усмехнулся солдат, – какие уж тут теперь церемонии. У меня неполная обойма, еще семь рожков к «М-16» и две гранаты.

– Запасливый у нас командир, – проворчал Норман, окончательно успокоившись, – жаль только, что у тебя нет обратного билета домой на ближайший самолет.

– Извини, Чак, все билеты проданы, полный аншлаг, – Чед указал на мелькнувшее в зарослях черное тело.

– Какие будут предложения, помимо того, чтобы застрелиться? – спросил Норман.

– Надо держать оборону на вершине холма, – сказал Илайджа. – Собрать побольше хвороста, разложить вокруг центрального костра и сидеть спина к спине. Может быть, отобьемся.

– Вот именно – может быть. Чед, через сколько времени на базе встревожатся, что мы не выходим на связь? – спросил Чак.

– Если мы пропустим два сеанса связи подряд, тогда они сами начнут нас вызывать. Не дождавшись ответа, они, скорее всего, вышлют на помощь отряд Фапгера. Часов восемь-десять – пропущенные сеансы, еще два часа на раскачку, итого – двенадцать часов.

– Сейчас уже – восемь утра, – сказал Норман, – плюс двенадцать, значит, шесть часов вечера. Вряд ли они отправят отряд на ночь глядя, правильно?

– Правильно.

– Значит, нам всем – крышка. К утру волки от нас ни одной целой косточки не оставят. Смешно, – рассмеялся Чак.

– Что смешно? – спросил Чед.

– Послезавтра мы станем волчьими какашками, вот что смешно, командир, – несколько раз истерически хихикнул охотник и замолчал, с силой дернув себя за волосы.

– Ну, если других предложений нет, то вы идете собирать дрова для костра, а я подготовлю позицию, – сказал Ригби, пристально глядя на Нормана.

– Как ты, Чак? – спросил Илайджа.

– Никак, – проворчал тот в ответ, поднимаясь на ноги, – просто обидно до чертиков, что я, охотник, стал тем, на кого охотятся.

Илайджа промолчал: говорить не хотелось. Он почему-то чувствовал, что предал свою семью: ведь он обещал вернуться, что теперь казалось неосуществимой мечтой…

Иногда люди жалеют, что у них нет крыльев. Действительно, как не завидовать птицам, глядя на то, как они, без особых усилий, пролетают огромные территории, оставляя под крылом медленно проплывающую землю, с высоты полета похожую на зеленую скатерть. Птицам нет дела до того, что внизу. Им незнакомы страх и отчаяние, тоска и грусть. Им всё равно.

Один из людей, оставшихся в живых, с тоской смотрит на птиц, величественно парящих в высоте, то поднимаясь, то опускаясь в потоках воздуха. Ему хочется стать птицей и вернуться назад, домой, к брату, сестре, племяннику и матери. Он на миг представляет себе, как же это, должно быть, прекрасно – оторваться от земли, взмахнуть крыльями изо всех сил и лететь до тех пор, пока хватит сил.

Если бы он был птицей, то, взлетая с плоской, как обеденный стол, вершины холма, он бы увидел то, что ему бы не понравилось.

Он увидел бы волков, лежащих в тени колючих высоких кустов, ожидающих, когда же зайдет солнце. Некоторые волки встают с земли, потягиваются, разминая затекшие мускулы, и снова ложатся на землю – им некуда спешить.

Если бы он поднялся еще повыше в небо, он увидел бы, как стая лакомится мясом убитых людьми «бизонов», выбирая самые лучшие жирные куски мяса на брюхе и боках. Увидел бы трупы солдат и бесполезное оружие, валяющееся в беспорядке. Увидел бы, как молодой трехлетний волк, удобно развалившийся на земле на том месте, где вчера люди устроили свой лагерь, с интересом смотрит на трещащую голосом Майкла Фапгера коротковолновую радиостанцию: "Отряд "А", ответьте базе! Отряд "А", ответьте базе! Черт, да что вы там, заснули, что ли?! Отряд "А", ответьте базе! Прием".

Поднявшись еще выше, он увидел бы отдыхающих в тени деревьев волков постарше, зевающих после плотного завтрака и лениво дремлющих в ожидании вечера, который обещает быть для них весьма и весьма приятным.

Если бы он поднялся еще выше, то далеко-далеко на юге он увидел бы серую иглу Башни, проткнувшую небо и фермеров, по-прежнему корчующих упрямые пни, и лесорубов, продолжающих свою работу, и суетливую мошкару «шершней», вьющихся вокруг острого шпиля.

Хорошо, что он не видит этого. Если бы он смог увидеть все это, его сердце бы не выдержало и он упал бы обратно на сухую землю невысокого холма, обозначенного на карте как высота «12-20»…

Огонь – это наверняка самое лучшее, что могла подарить природа таким слабым созданиям, как люди. Огонь согревал их тела на протяжении тысяч лет, он был их божеством и их проклятием. Он дарил жизнь, но также легко мог подарить и смерть. Для людей, сидящих друг возле друга в сужающемся кольце выходящих из леса волков, он был границей, четко разделившей жизнь и смерть.