На поминках он был - шустрый, старинный отцовский друг Фима Кац, бывший одессит, жил в соседнем дворе и в конторе нотариальной пыхтел тут же, рядом, - но узнать у него что-нибудь насчет отцовской воли вне конторы было нельзя. Из-за этого, собственно, и конфликт - когда нотариус отказался неофициально огласить волю покойного, старший-старший хотел набить Фиме морду и пригрозил на бабки поставить. Ничего не удалось: ни узнать, ни набить, ни поставить, и Кац преспокойно ушел домой смотреть старинный "Вавилон-7".

- Ви подходите завтра, - сказал он Егору, - будем-таки посмотреть завещание. Я уже не помню - кому шо. Хотя это не принципиально, все равно ви поссоритесь. Доброй ночи... И знаете, мне кажется, у вас все будет прекрасно, все, шо вам надо, будет прекрасно. Доброй ночи.

И ушел смотреть "Вавилон-7". А Егор остался. С двумя девицами и дрыхнущим братцем (жена его с детьми давно уехала, им аж в Люберцы дуть).

Проводив Каца, Егор решил подышать свежим воздухом (той ночью на улице можно было нормально дышать), а то в "Мельнице" - сами понимаете, после такого застолья...

Егор жалел, что не успел сказать отцу о желании заниматься кафе. Возвращаясь, он смотрел на "Мельницу" со стороны и думал, что теперь почему-то ему все равно, кто будет ею управлять, ни желания у Егора уже не было, ни обиды.

Старший-старший не спал. Тискал и мял Галку за стойкой. Галка пьяно стонала и вяло отнекивалась. Старший быковато сопел и безвольно мычал, что он "теперь здеся главный".

Егор грохнул дверью и, уронив стул, прошел в кухню. Сопенье и стоны приостановились, а потом - снова, правда, немного менее форте, но зато аллегро нон троппо. На кухне сидела Татьяна и, уставившись перед собой, уныло курила. Увидев Егора, кисло улыбнулась, пыталась метнуться к посуде, но Егор махнул рукой, и она грузно осела.

- Ой, Егорка, жалко батьку твоего как... Такой мужик был...

- Ладно тебе... Чего теперь... Тань... Налей-ка мне водки... стакан.

Татьяна налила, сама тоже выпила, потом уложила парня от доброты и жалости прямо на кухне, на кушетку, укрыла старым пальто, а сама помыла посуду, прибрала - хозяйственная баба, хорошая...

Утро было туманно-седое. Фима Кац не любил такие утра. В Одессе на Пятой авеню Большого Фонтана, где Кац прожил красивую часть жизни, часто бывали туманы. Осенью. Тогда он их обожал. Они означали, что почти целый год поблизости не будет назойливых приезжих детей с их противными криками, не будет потаскух и тупых торгашей с их ублюдочным менталитетом.

В такие осенние туманы Фима всегда кайфовал. В Одессе. В Москве никогда. Потому что с наступлением туманов в Москве не исчезали ни дети, ни девки, ни торгаши. А может, не поэтому, а потому, что осенний туман в Одессе и такой же туман в Москве - это две большие туманные разницы. Или потому, что в Москве нет берега моря, куда можно податься в туман, чтобы, бродя по влажному песку Аркадии или Дельфина, высматривать блеклые корабли на рейде, полускрытые как бы целлофановой пленкой, почти такой же, что постепенно, дюйм за дюймом покрывает прошлую жизнь старого сейнера по имени Кац, уже тихо стоящего на рейде в ожидании последнего рейса. Да... Хотелось красивого еврейского счастья, гула, огней и аплодисментов, а получил Москву, место в нотариальной конторе, геморрой и утра туманные и седые и абсолютно бессмысленные - в точности похожие на лица ментов и зэков нечерноземной Одесской губернии, а также многих других областей нашей бывшей отчизной страны.

Был Фима тем утром взволнован. Даже опрокинул чашку с чаем на своего рыжего кота Соломона. Хорошо хоть, чай уже остыл, пока Фима собирался его выпить.

На самом деле Кац точно знал, что ждет Егора по завещанию папы. И если бы он был моложе, а значит, смелее, он подделал бы без сомнений эту шизанутую волю отца. Потому что не терпел Фима свинства и несправедливости. Все это правильно, про блудных сыновей и так далее, но не в реальной ведь жизни, или уж, по крайней мере, избирательно как-то, со смыслом, а то...

Неужели Мельник не понимал, почему зачастили к нему его старшенькие? Понимал. Что младший всегда был тут, рядом, тоже понимал? Понимал. Так какого рожна? Быть все время рядом, тихо и незаметно, - и получить в наследство кота! Боже ж мой!.. А этим - и "Мельницу", и транспорт, и квартиру трехкомнатную! А пацанчику - трошки денег в банке, куцую долю в "Мельнице" и кота. Потому что он, видишь ли, всегда его кормил. Муку он не молол, хлеб не пек! Так, что ли? Да он управлял бы "Мельницей" лучше всех этих больных на всю голову! Он вообще, несмотря на застенчивость, очень не прост, он будет большой человек, нужен только шанс, один только случай.

Нет, это надо быть только поцем, только поцем (царство ему небесное), чтобы так распорядиться имуществом, или надо иметь особые основания. Да, это будет очень трудно, очень трудно будет читать вслух такое завещание. Очень трудно. Особенно вслух.

В результате тяжких раздумий (и вспомнив прощальный разговор с пареньком) Фима пошел ночью в контору и переписал-таки там завещание. Все равно подлинное он составлял собственной рукой под диктовку. Там от Мельникова только автограф остался, который для Фимы препятствием быть не мог - сколько подписей, портретов и водяных знаков подделал Кац на Молдаванке и Малой Арнаутской в золотые годы второй волны порто-франко! Это ж не в сказке сказать...

Состряпал он новое завещание в узком кругу настольной лампы, нарисовал аккуратную подпись покойного, заверил, определил бумагу в стандартный конверт, а конверт сунул в верхний приоткрытый ящик стола, такой с ключиком; ящик плотно закрыл, ключик несколько раз в замке повернул и повесил на связку, отыскал на связке ключи от конторы, вышел, запер, вернул связку в карман и ушел домой засыпать.

Наутро Фима встретился в конторе с младшим и старшим Мельниковыми средний, как вы помните, затерялся среди семи холмов на отцовском "козле". Старший надел свой лучший костюм десятилетней давности и немного стеснялся из-за вчерашнего, смотрел в пол, но Фима был великодушно радушен. Егор заметно нервничал. Он не подумал как-то особо одеться для похода сюда и был в тяжелых побитых ботинках, широких штанах, пего-синем свитере с дырками и военной защитно-выцветшей куртке. Теперь из-за своего вида ему было немного неловко. Он старательно прятал в карманы красные обветренные руки и смотрел за окно.