Генералы тихо разошлись, и фельдмаршал остался один. Он ходил взад и вперед по избе, когда вошел полковник Шнейдер, находившийся при нем безотлучно двадцать лет. Пользуясь правом свободного с ним разговора, он старался рассеять фельдмаршала и заводил речь о разных предметах. Слова его, однако, оставались без ответа.

– Где же мы остановимся? – спросил Шнейдер наконец. Будто пробужденный вопросом, Кутузов подошел к столу, сильно ударил своим пухлым кулаком и с жаром сказал:

– Это мое дело! Но уж доведу я проклятых французов, как в прошлом году турок, до того, что они будут лошадиное мясо есть!..

Успокоившись, фельдмаршал принялся отдавать приказания о движении войск на Рязанскую дорогу. При этом он запретил начальнику интендантской службы генералу Ланскому перевозить продовольствие с Калужской дороги, куда Кутузов загодя, еще после Бородина, распорядился направить хлебные запасы. Милорадовичу велено было командовать арьергардом.

Всю ночь Кутузов был чрезвычайно печален и несколько раз принимался плакать. Как полководец, он видел необходимость уступить врагам Москву. Но, как русский, мог ли он не болеть о ней?...

12

До зари 2 сентября, в понедельник, обозы и артиллерия потянулись в Москву; на рассвете последовали за ними пехота и конница. Армия шла двумя колоннами: одна под командою генерал-адъютанта Уварова – через заставу и Дорогомиловский мост (при ней находился Кутузов); другая под начальством генерала Дохтурова – через Замоскворечье и Каменный мост. Далее путь их лежал к Рязанской заставе.

Накануне к Ермолову явился незнакомый артиллерийский штабс-капитан – крепкий белокурый красавец с холодными голубыми глазами, в мундире из толстого солдатского сукна и с Георгием в петлице.

– Ваше превосходительство! – твердо сказал он. – Обращаюсь именно к вам по тому уважению, каковым пользуется в армии имя ваше. Представьте меня его светлости. Я хочу остаться в Москве, в крестьянской одежде, собирать сведения о неприятеле, вредить всеми способами французам и, если представится возможность, убить Наполеона...

Все это было сказано так обыденно и просто, что у Ермолова закралось сомнение: уж не душевнобольной ли перед ним?

– Ваше имя? – впиваясь глазами в офицера, спросил он.

– Штабс-капитан Александр Фигнер.

– За что награда?

– Измерил ширину рва Рушукской крепости перед штурмом, – так же просто сказал штабс-капитан.

Ермолов доложил о нем Кутузову, и фельдмаршал, хоть он и был очень занят, ласково принял Фигнера, поблагодарил его, обласкал и обещал употребить для важного дела. Между тем Ермолов получил повеление ехать к Милорадовичу с приказанием насколько возможно дольше удержать неприятеля, дабы вывезти из города тяжести. «Сколько бесстрашных духом сынов России!» – размышлял он в пути, вспоминая встречу с Фигнером. У Дорогомиловского моста Алексей Петрович встретил Раевского, которому и передал повеление главнокомандующего. Сойдя с лошади, генералы глядели на Москву и грустили, думая о выпавшей ей судьбе.

Переправы, тесные улицы, большие обозы, многочисленная артиллерия, толпы спасавшихся бегством жителей – все это так затрудняло движение, что армия до самого полудня не могла выйти из города. Ермолов покидал Москву одним из последних. В то время как арьергард задерживал Мюрата, он ехал вместе с адъютантом Граббе по бесконечным улицам, мимо высоких зданий, которые, казалось, вымерли. На пути из края в край обширнейшего города встретил Алексей Петрович всего человек семь или восемь, оборванных, с подозрительными физиономиями. Было убийственно тихо. И лишь стоны раненых надрывали душу. Многих искалеченных героев Бородина не успели вывезти из столицы.

Ермолов думал о том, с каким негодованием восприняла это армия. «На поле брани, – рассуждал он с собой, – солдат иногда видит оставленных товарищей. Но там, под огнем, другое дело. Его сиятельству Ростопчину следовало бы позаботиться о несчастных заранее. И в каком положении находились они здесь все это время! В Москве, где все возможности окружить заботой воина, жизнью жертвующего во имя Отечества, богач блаженствует в неге и гордые чертоги его возносятся под облака, а воин, герой? Он омывает своей кровью последние ступени его лестницы или истощает остаток сил на каменном полу его двора! О, жестокосердие вельмож, о, равнодушие богатства! Нет, я никогда не покину благородное сословие неимущих, чтобы не зачерствела душа, чтобы не оглохнуть к чужим страданиям...»

Приближаясь к Рязанской заставе, Ермолов стал нагонять москвичей, поодиночке или группами покидавших родной город. Толпы делались все гуще и гуще, превратившись наконец в сплошную массу. Исход из Москвы являл картину единственную в своем роде – ужасную и вместе с тем комичную. Там виден был поп, напяливший на себя одна на другую шесть или восемь риз и державший в руках тяжелый узел с церковной утварью; тут четырехместный огромный рыдван еле тащили две лошади, тогда как в иные легкие дрожки впряжено было их пять или шесть; здесь сидела в тележке дородная мещанка или купчиха в парчовом наряде и жемчугах – во всем, чего не успела уложить. Конные и пешие валили валом, гнали коров и овец, собаки в необычайном множестве следовали за великим побегом, и печальный вой их, чуя горе, сливался с мычанием, блеянием, ржанием, криками и детским плачем...

У перевоза через Москву-реку Ермолов нагнал часть войск, задержанных на мосту обозами и экипажами, толпившихся в страшном беспорядке. Пушечные выстрелы со стороны Москвы усиливали панику. Начальники, не зная об истинном замысле неприятеля, торопились и не могли переправить свои части. Из коляски, даже не решаясь подъехать к мосту, беспомощно взирал на это столпотворение лейб-медик Александра I баронет Вилье.

– Боже мой! – закричал он, завидя Ермолова, которого знал еще со времен Аустерлица. – Мы погибли! Мы все станем добычей французов!

– Успокойтесь, Яков Васильевич, – хладнокровно отвечал генерал. – По части переправ у меня богатый опыт.

Он тотчас приказал командиру находившейся здесь конноартиллерийской роты сняться с передков и обратить дула орудий на мост. Затем, шепнув офицеру, чтобы тот не заряжал пушки, Алексей Петрович выехал перед батареей и громовым голосом, перекрывающим шум и хаос, прокричал:

– Орудия картечью зарядить!.. По моей команде открыть огонь по обозам!..

Все смолкло, задние ряды перестали напирать, а сгрудившиеся на мосту принялись подавать назад.

– По мосту!.. – страшно проревел Ермолов. И последние обозники, бросившись кто в реку, кто на берег, вмиг очистили мост.

Генерал тронул лошадь и подъехал к Вилье:

– Сэр Яков, прошу вас...

– О, человек великих способностей! – прошептал по-французски бледный лейб-медик, откидываясь на спинку коляски.

Вслед за войсками Ермолов переправился на другой берег и нашел Кутузова, сидевшего на скамеечке у ворот старообрядческого кладбища. Проходившие мимо него солдаты имели вид бодрый, ни на одном лице не приметил Ермолов следов отчаяния, но видел мрачное и сосредоточенное чувство мести. Видя главнокомандующего, солдаты переговаривались: «Несдобровать Наполеону на понедельничьем новоселье в Москве», «Обходим француза», «Война только начинается».

Ермолов доложил о выполнении отданного ему повеления; оба молча глядели на оставленный город, вчера полумиллионный, а сегодня опустошенный и покинутый жителями. Вдруг гулко прогремел взрыв, за ним – второй. Алексей Петрович вздрогнул, вспомнив слова Ростопчина, сказанные ему накануне. В набегающих сумерках все осветилось в той стороне, где лежала Москва. Над краем неба поднялась и зависла огромная черно-багровая туча дыма.

– Стыд поругания своего, – сказал себе Ермолов твердо, – Москва скроет в собственных развалинах и пепле...