«Прежней вражды уже нет, но по-прежнему необходимо единоначалие!» – думал Ермолов, возвращаясь к мысли, которая неотступно угнетала его, как и многих в русской армии.

Близ Смоленска у Барклая неожиданно возникла мысль идти с 1-й армией к городу Белому, направив 2-ю армию по Московской дороге. Военный министр объяснял свое намерение недостатком в Смоленске продовольствия, но Ермолов усматривал в этом интриги, которые вели против Багратиона Вольцоген и другие немцы. Он резко возразил Барклаю: «К чему вы подвергаете 2-ю армию опасности и ставите ее в то положение, из которого вырвалась она сверх всякого ожидания? Неприятель немедленно уничтожит ослабленные войска Багратиона! Вы не осмелитесь этого сделать...»

Барклай выслушал его тогда с ледяным спокойствием, заметив только, как мог Ермолов, дожив до тридцати пяти лет, остаться простодушным Кандидом. Однако повелел 1 – й армии отступать по Московской дороге к Смоленску.

«Военный министр не переменил после этого ко мне своего расположения, – подумал Алексей Петрович. – Впрочем, приметить перемены невозможно, ибо и без этого нельзя быть ни менее холодным, ни менее обязательным...»

Ермолов поднял глаза, скинул офицерский кивер, который носил вместо генеральской шляпы, и троекратно перекрестился. Перед ним высился бело-голубой громадой Успенский собор, построенный при Екатерине на холме, где некогда находился храм XII века. Неподалеку, в Благовещенской церкви, хранилась знаменитая икона Божьей Матери, написанная, согласно преданию, евангелистом Лукой и носившая имя Одигитрии, или Путеводительницы. Когда греческий император Константин Порфироносный выдавал свою дочь Анну за князя черниговского Всеволода Ярославича, он благословил их этой иконой. Позднее она досталась Владимиру Мономаху, который перенес ее в Смоленск, заложив в 1101 году и храм. Затем Одигитрия путешествовала в Москву и воротилась в Смоленск при князе Василии Темном.

Вспомнив о чудотворной иконе, Ермолов подумал о том, что с годами все далее отходит от увлечений ветреной юности и глубоко благоговеет перед русскими святынями. Отцовская ладанка с зашитым в нее псалмом «Живый в помощи Вышняго» шевельнулась на груди. Но то было лишь мимолетное видение, отвлекшее начальника главного штаба от многочисленных – крупных и мелких – забот, не оставляющих его ни днем ни ночью.

У двухэтажного грязно-желтого здания губернской казенной палаты генерал остановил коня. Здесь размещался теперь главный штаб 1-й армии. Ермолова уже ожидали представители полевого интендантского управления, чиновники губернатора, офицеры земского ополчения.

Надобно было проверить, как исполняет генерал-интендант Канкрин распоряжения о заготовлении хлеба и сухарей: магазины в городе, как и ожидалось, оказались скудны, а из соседних губерний не могли в короткие сроки пополнить припасы. Между тем гражданский губернатор Смоленска барон Аш обладал такой беспечностью, что продолжал отсылать обозы с хлебом в Витебск, где уже были французы. Немногим более полезным оказался и губернский предводитель дворянства Лесли. Земское ополчение представляло наспех собранные толпы мужиков – самых разных возрастов, худо снабженных одеждою и совсем не вооруженных. В начальники им был назначен генерал-лейтенант Лебедев, старый и совершенно неспособный человек, достигший своего звания единственно долголетием...

В толпе, осаждавшей его двери, Ермолов приметил знакомую курчавую голову с очень большим носом. Это был адъютант великого князя Константина Павловича – Курута. Кланяясь, он вошел в кабинет начальника главного штаба и высыпал на стол из тяжелого мешочка кучку блестящих желтых монет.

– Это еще что такое? – сдвинул густые черные брови Ермолов.

– Проигрыс его высоцества васему высокопревосходительству...

Да, как и предполагал Ермолов, действия корпусов Удино и Макдональда против Петербурга носили отвлекающий характер.

– Проигрыш принимаю. – Алексей Петрович огромной ладонью сгреб червонцы в ящик стола. – А где же теперь его высочество?

– Собирается в Смоленск и надеется скоро встретиться с васым высокопревосходительством.

Из Витебска Барклай-де-Толли, желая избавиться от великого князя, который только досаждал ему, послал его в Москву с письмом государю. Отъезжая, Константин Павлович всем жаловался, что военный министр сделал его простым фельдъегерем, и Барклай нажил еще одного могущественного врага. Но разве о сведении счетов могла идти сейчас речь? Ужасно было то, что все эти частные неприязни, подсиживания, раздоры мешали главной и святой цели.

– Я обязан его высочеству многими милостями и самым благосклоннейшим ко мне отношением, которые никогда не забуду, – сказал на прощание Куруте Ермолов. – Пусть же он просит государя о назначении начальника обеих армий! Соединение их будет поспешнее и действия согласнее...

Прежде чем принимать прочих посетителей, Ермолов отправил на утверждение военному министру написанные ночью документы и просмотрел почту, принесенную полковником Ставраковым. Здесь, в Смоленской губернии, на родной земле, крестьяне видели в русской армии избавителей от иноземных захватчиков. Как примечал Ермолов, невозможно было изъявить ни большей ненависти к врагам, ни большего усердия в помощи русским войскам. Крестьяне толпами приходили к нему с одним вопросом: дозволено ли им будет вооружаться против французов и не подвергнутся ли за то они ответственности? Ермолов подготовил воззвание к жителям Смоленской губернии, призывая их противостоять неприятелю, который дерзает надругаться над святынями, вносит в жилища поселян грабеж, а в семейства бесчестье.

В восточных губерниях формировались ополчения. Киевскому военному губернатору Милорадовичу велено было прибыть в Калугу и создавать там из рекрутских отрядов новый корпус. Разделяя общее мнение о том, что настала пора решающего сражения, Ермолов писал ему: «Спешите, почтеннейший Михайло Андреевич, к нам, и, ежели войска Ваши не приспеют разделить славу нашу, приезжайте Вы одни. Я знаю, что Вы здесь нужны. Приезжайте, всеми любимый начальник; будьте свидетелями сражения, которому, конечно, равного долго не будет. Мы будем драться, как львы, ибо знаем, что в нас – надежда, в нас – защита любезного Отечества. Мы можем быть несчастливы, но мы Русские, мы будем уметь умереть, и победа достанется врагам нашим плачевною. Солдаты наши остервенены ужасно. Надо показаться впереди, и ничто, конечно, устоять не может...»

...Догорела долгая июльская заря, отпустила томящая жара, но лишь тогда, когда взошел месяц и зажег кресты над Успенским собором, над надворотными церквами Смоленского кремля, надо всеми тридцатью прочими храмами древнего русского города, старшего брата Москвы, ровесника Киева и Новгорода, Ермолов отправился на ночлег. Его уже давно ожидал с незамысловатым ужином верный денщик Ксенофонт – Федул. В темноте слышен был стук колясок и скрип телег: многие дворяне и чиновники в страхе перед Наполеоном покидали город. Черными глазницами окон глядел дом бывшего губернатора Тредьяковского, сыгравшего некогда злую роль в судьбе ермоловского брата.

Лунная дорожка явила у растворенных дверей брошенные при поспешном отъезде предметы; старый, с лентами, чепец, обкуренный чубук с длинным вишневым мундштуком, небольшую растрепанную книжицу. Ермолов слез с коня, поднял и раскрыл ее: то была державинская «Песнь лирическая Россу на взятие Измаила». На титульном листе генерал увидел знакомый герб и надпись: «Из книг Александра Михайловича Каховского». Он открыл последнюю страницу и перечитал знакомые строки: