Правый фланг русских вступил в дело позже остальных войск. Рано поутру Багратион собрал начальников частей; Ермолов, распоряжавшийся обеспечением батарей, прибыл в числе последних.

Сорокалетний Багратион, смуглолицый, сухощавый, горбоносый, был в сером мундирном сюртуке с крестом Георгия 3-го класса, в накинутой на плечи бурке и картузе из серой смушки. Держа левую руку на эфесе шпаги, которую он носил еще в Италии при Суворове, и похлопывая правой по бедру казацкой нагайкой, князь Петр Иванович говорил бывшим при нем австрийским офицерам генерального штаба:

– Судя по диспозиции, мы проиграем сражение...

После этого, обратясь к русским командирам, он невозмутимо и хладнокровно, с восточным акцентом, принялся отдавать приказания.

В центре позиции поперек дороги была выдвинута в две линии пехота. На левом крыле располагался впереди обширного оврага Уваров с гусарским и драгунскими полками. Двум шестипушечным батареям Ермолова велено было прикрывать Уварова.

Возвращаясь вместе с Алексеем Петровичем на позиции, полковник Шау, чуть трогая шпорами свою лошадку, похожую характером на хозяина – игрунью, воструху, – добродушно пробасил:

– Жаркая предстоит баня! Только кто кого будет парить – мы Бонапарта или он нас?

– Это зависит, – в тон ему отвечал Ермолов, – не только от нас с тобой, но и от верховных банщиков. Хочешь не хочешь – а нам указали полку. Залезай, да не зевай!..

Они сердечно обнялись и разъехались по своим местам. Было уже светло. Далеко слева слышались ружейные и пушечные выстрелы, но впереди, на неясно выступавших высотах, все зловеще молчало.

Попадичев учил батарейцев:

– От ран всяких желчь медвежья имеет силу заживлять... А от сеченых прикладай желтый петров крест с травою попутником – с того раны исцелятся... Или еще добро прикладывать пластырь рвучий... А уж ежели рана загниет, опухнет, пробьет ее багровый цвет – тут уже нет ничего лучше, как присыпать воробьиным или гусиным пометом...

– Харитоныч! Господин Горский! – позвал Ермолов. – Готовь орудия к бою!..

По сигналу русские открыли огонь из всех орудий, и конница пришла в движение. Слева и справа двинулись на занятые французами высоты гусары, драгуны, уланы. Только теперь заревели пушки неприятеля и навстречу русским с холмов стала спускаться французская конница.

Батареи Ермолова били по высотам, где обнаружили себя вражеские пушки. Русская кавалерия столкнулась в низине с неприятелем и врубилась в него. Особенно удачно действовали уланы генерал-майора Меллер-Закомельского, опрокинувшие французскую конницу и погнавшие ее назад, на взлобье. Их синие шапки с белыми султанами и серые с алыми воротниками плащи замелькали уже у вражеских батарей. Но в дело вступали все новые и новые французские орудия, огонь усиливался, и вот уже уланы остановились, смешались и повернули лошадей. Неудаче способствовало то, что у самых неприятельских пушек получил тяжелое ранение и остался в плену Меллер-Закомельский. Теснимые противником, уланы начали отходить.

Французы не преследовали отступающих, ограничиваясь лишь пушечной пальбой. Зато слева бой разгорелся не на шутку. Праценские высоты были в густом дыму. Орудийные выстрелы слились там в сплошной гул. Неприятель синими потоками лавы обходил высоты, отсекая их от крыла Багратиона и заполняя все пространство севернее Працена. Навстречу французам от Аустерлица тяжело вырвалась конница в блестящих белых мундирах.

Не получая ни от кого известий о ходе дел, великий князь Константин Павлович, оставленный с гвардией в резерве, внезапно обнаружил впереди себя неприятеля. Конная гвардия ударила во фланг французам, обратила их назад и в преследовании изрубила батальон, захватив полковое знамя. Однако силы неприятеля умножались, и великий князь Константин Павлович начал отступать.

Был час пополудни. Уже не имея общей связи, поле боя представляло зрелище отдельных частных действий, как это бывает всегда, когда середина фронта прорвана и отделена от флангов. На левое крыло французов, к маршалу Ланну, возвратилась пехотная дивизия Кафарелли, наполеоновские мамелюки и драгунская дивизия Келлермана. Теперь Ланн усилил наступление на Багратиона по всему фронту.

Ни яростные контратаки русских гусар и драгун, ни отчаянный огонь пушек не могли остановить движение корпуса Ланна. У очень топкого канала теснились уже совершенно перемешавшиеся полки из дивизии Уварова.

Мостов было мало, под выстрелами кавалеристы бросались в ледяную воду и тонули вместе с лошадьми. Конноартиллерийская рота Ермолова была затерта в общем потоке отступающих.

«Остановить батарею! – решил он. – Прикрыть огнем отход. Иначе здесь произойдет бойня...»

Расталкивая гусар и драгун, спешивших к переправе, Ермолов выбрался к двум ближайшим пушкам.

– В сторону! Выезжай за мной! – крикнул он ездовому и повернул лошадь на взгорье.

Пушки были установлены вовремя и нацелены на противника: сверху, наседая на последние ряды отступающих, спускались французские пехотинцы, а за ними маячили конные силуэты мамелюков.

– В картечь! – скомандовал подполковник, и два орудия ударили прямой наводкой по неприятелю.

Французы остановились и попятились. Однако вражеские батареи, бившие по переправе, тотчас перенесли огонь на дерзких русских артиллеристов. Ядра, свистя и шипя, ложились рядом. Кто-то громко и жалобно стонал, со всхлипами и причитаниями. Ермолов обернулся. У подбитого зарядного ящика лежал навзничь юноша батареец, из шеи которого алым ручьем бежала кровь. Над ним склонился подпоручик Горский и, глядя на рану, бормотал:

– Кровь булат, мать руда, тело древо, во веки веков... Аминь...

Ермолов стрекнул шпорами лошадь, которая вдруг стала заваливаться на бок, придавив ногу. «Это конец!.. Смерть!» – прошумело у него в голове. Пытаясь высвободиться, он увидел над собой французского солдата, которого тотчас же сшиб банником кудрявый канонир, но и сам упал под сабельным ударом. В тот же миг аркан захлестнул Ермолову шею, и, теряя сознание, разжимая руками петлю, чтобы не быть удушенным, он почувствовал, как его волочат по земле. Вниз уходила дорога на переправу, перед которой уже никого из русских не было. За каналом теснилась пестрая толпа всадников, слышались далекие слова команды. Отцовская ладанка шевельнулась на груди, и Алексей Петрович зашептал слова псалма: «Живый в помощи Вышняго в крове Бога небесного водворится. Речет: „Господи, заступник мой еси и прибежище мое. Бог мой и уповаю на Него. Яко той избавит тебя от сети ловца, и от словесе мятежна. Плечмя своими осенит тебя. И под крыле Его надеешься. Оружие обыдет тебя истинна Его. Не убоишася от страха ночного, от стрелы, летящей во дне...“»

Он дернулся могучим телом и, поворачиваясь, увидел круп тащившей его лошади, колеблемый ветром плащ и феску мамелюка, а сбоку – цепочку французских гренадер в синих капотах и меж них нескольких русских пленных. Пытаясь высвободиться, чувствуя ожог от волосяного аркана, Ермолов услышал, как что-то шумно пронеслось мимо него, обдав лицо мерзлой земляной крошкой, и после этого, освобожденный от веревки, он покатился в сторону.

– С легким паром! – Василий Иванович Шау, подняв в улыбке нафабренные гусарские усы, наклонился к нему с седла.

Русские, сгрудившиеся за мостом, осмотрелись и поняли, что поспешно отступили от малочисленного неприятеля и что главные силы французов остались на возвышенностях. Но войско было уже так перемешано ретирадой, что Шау для атаки не имел при себе ни одного человека из полка, которым командовал.

Французские гренадеры, бросив пленных, удирали вслед за мамелюками на взгорье. Вокруг гусарского полковника с обнаженными саблями возбужденно переговаривались драгуны Харьковского полка, которых Шау смог собрать, чтобы отбить Ермолова. Остатки своей конноартиллерийской роты под командой Горского подполковник нашел у подошвы холма, на котором находился Александр I.