Но как быть, если таким же иллюзиям предается гораздо более образованный человек?

Талантливый чешский писатель в середине семидесятых годов проводил в одном из западногерманских городов творческий вечер. По его окончании он начал непринужденный разговор с аудиторией и очень откровенно отвечал на вопросы, касающиеся его биографии. Несмотря на активное участие в событиях «Пражской весны», он был достаточно свободен в своих действиях и мог часто ездить на Запад. Далее он описал происшедшие за последние годы в своей стране события. Отвечая на вопрос о своем детстве, он восторженно отозвался о своем весьма разносторонне одаренном отце, при этом глаза его даже засияли. Оказывается, отец оказал огромное воздействие на формирование его ума и характера и вообще был для него настоящим другом. Только ему он решился показать свои первые рассказы. Отец очень гордился им и, даже жестоко наказывая его за прегрешения, о которых отцу рассказывала мать, всегда восхищенно говорил: «Молодец», если сын не плакал. За слезы полагались дополнительные побои, и будущий писатель быстро научился сдерживать их. Отныне он гордился тем, что его стойкость была лучшим подарком отцу.

Этот человек говорил о побоях, которые ему регулярно наносились в детстве, так, словно речь шла о самых обыденных вещах. (Сам он, конечно же, так и воспринимал их.) Закрывая эту тему, он сказал о побоях так: «Они ничуть не повредили мне, но, напротив, подготовили к жизни, закалили и научили тому, что иногда нужно уметь стиснуть зубы. Именно поэтому я достиг таких успехов в своей профессии». И именно поэтому, добавим мы, он научился так хорошо адаптироваться к условиям коммунистического режима.

В отличие от чешского писателя, кинорежиссер Ингмар Бергман вполне осознанно и с гораздо большим (разумеется, лишь в интеллектуальном плане) пониманием истинных причин драмы, разыгравшейся в его детстве, поведал нам с телеэкрана историю перенесенных им унижений. Эти унижения были основным средством его воспитания. Так, за мокрые штаны его заставляли весь день носить одежду ярко-красного цвета, чтобы все это видели и чтобы ребенку было стыдно. Он был вторым, младшим сыном протестантского пастора. В телевизионном интервью Бергман описывает хорошо запомнившиеся ему эпизоды детства. Оказывается, отец часто бил его старшего брата, а Ингмар сидел и наблюдал за этим.

Бергман рассказывает об этом спокойно, без всяких эмоций. Так и видишь еще совсем маленького Ингмара, равнодушно смотрящего, как его брат корчится под непрерывно сыплющимися на него ударами и как мать потом протирает ватой окровавленную спину брата. Не убежал, не закрыл глаза, не закричал... Создается впечатление, что то, что происходило с его братом, пришлось пережить и самому знаменитому кинорежиссеру, а потом это осело где-то в глубинах его памяти: вряд ли отец бил только старшего брата. Многие люди твердо убеждены в том, что унижения в детстве выпадали исключительно на долю их братьев и сестер; лишь благодаря курсу глубинной психотерапии они вспоминают охватывавшие их тогда чувства ярости и бессилия и ощущают, какими беспомощными они казались себе, когда их нещадно избивали любимые отцы.

Но, в отличие от многих, Бергману не нужно прибегать к таким защитным механизмам, как отрицание перенесенных в детстве страданий и нежелание признать виновными в них родителей. Он снял много фильмов и благодаря этому, несомненно, передал зрителям эмоции, которые когда-то не мог открыто выразить и потому долго хранил в своем бессознательном. Мы сидим в кинотеатре и чувствуем, что испытывал ребенок, который хранил в себе свои чувства, не смея выразить их открыто. Нам на экране показывают жестокость, но мы часто не желаем видеть ее, как тот ребенок. (Точно так же вел себя когда-то маленький Ингмар, наблюдая, как отец наказывает старшего брата.) Когда Бергман с сожалением говорит, что, несмотря на частые поездки в нацистскую Германию, он вплоть до 1945 года так и не смог разглядеть истинную природу гитлеровского режима, то, по-моему, становится ясно, что это – следствие привитой ему с детства манеры поведения. Ведь жестокостью был пропитан воздух, которым он дышал еще ребенком. Так почему же потом Бергман должен был замечать ее?

Почему я привела примеры из жизни тех, кого в детстве избивали? Разве побои – это что-то типичное? Или я решила заняться изучением последствий когда-то перенесенных ими побоев? Ничего подобного. Вполне можно согласиться с тем, что это далеко не типичные случаи. Я выбрала этих людей потому, что они не поведали мне свои секреты в доверительной беседе, а публично раскрыли их. Но главным образом мне хотелось доказать, что ребенок склонен идеализировать даже самое жестокое обращение с ним. Нет ни суда, ни следствия, ни приговора, все покрыто мраком прошлых лет, и даже если какие-то факты всплывают, их подают как благодеяние. Если так обстоит дело с причинением физических страданий, то как тогда выявить душевные муки, которые внешне гораздо менее заметны или совсем незаметны? Кто всерьез отнесется к измывательствам над мальчиком, умолявшим просто дать ему мороженое? Ведь они представляются совсем «безобидными»... Такие случаи становятся предметом обсуждения только в ходе психотерапевтического сеанса, когда взрослые дают волю своим чувствам. Манипулирование ребенком включает различные виды насилия (в том числе и сексуальное). Став взрослыми (а иногда уже родив собственных детей), люди порой приходят к психотерапевту и только с его помощью понимают, какой вред им нанесли в детстве.

Так, мужчина, выросший в пуританском окружении, был вынужден всякий раз преодолевать себя при исполнении супружеских обязанностей. Купая свою маленькую дочь, он впервые позволил себе взглянуть на женские гениталии, немного поиграл с ними и опять-таки впервые вдруг почувствовал возбуждение. Женщина, над которой в детстве сексуально надругались, которую испугал вид возбужденного члена, с тех пор испытывала страх перед мужскими половыми органами. Став матерью, она вполне может при определенных условиях преодолеть боязнь, «вытирая» после купания половой член маленького сына таким образом, что у него наступит эрекция, или массируя во время купания его член под предлогом «избавления от фимоза» (сужения крайней плоти). Любовь, которую каждый ребенок испытывает к своей матери, позволит ей беспрепятственно продолжать свои робкие попытки изучения (в подлинном смысле этого слова) сексуальных отношений вплоть до наступления у сына пубертатного периода.

Но как быть с детьми, которых «используют» закомплексованные на сексуальной почве родители? Ласковые прикосновения, безусловно, доставляют удовольствие любому ребенку. Одновременно он теряет уверенность в себе, если в нем спонтанно пробуждаются чувства, не соответствующие уровню его развития. Ощущение неуверенности еще более усиливается из-за того, что самому ребенку родители запрещают мастурбировать, а застав его за этим занятием, делают выговор или бросают на него презрительные взгляды.

Насилие над ребенком, как я уже отмечала, совершается не только в сексуальной форме; возьмем, к примеру, интеллектуальное насилие, лежащее в основе как «антиавторитарного», так и «традиционного» воспитания. Сторонники обоих методов совершенно не знают истинных потребностей ребенка на той или иной стадии его развития. Ребенок никогда не будет свободно развиваться до тех пор, пока родители не прекратят рассматривать его как свою собственность или как средство для достижения определенных, пусть даже самых благих, целей.

Со спокойной душой, не видя в этом ничего особенного, мы подчас лишаем ребенка источника жизненных сил, а потом пытаемся найти этому источнику искусственную замену. Мы не разрешаем ребенку проявлять любопытство («Не все вопросы можно задавать»), а позднее, после исчезновения интереса к учебе, предлагаем ему занятия с репетиторами. Алкоголиками и наркоманами очень часто становятся люди, которым в детстве не позволяли ощутить всю полноту своих чувств. Теперь они прибегают к алкоголю или наркотикам, чтобы хоть на какое-то время вернуть утраченную интенсивность переживаний (на эту тему см. мою книгу «Am Anfang war Erziehung»[4]).