— О чем, милый?
— Я приеду сегодня в три, — он произносил слова медленно, словно человек, который с трудом перевел дыхание после сокрушительного удара под ложечку. — Мы пройдемся немного, ты, я и Джим. — Он закрыл глаза.
— Отлично, милый!
— Пройдемся до детской площадки, — добавил он и положил трубку.
Была уже настоящая осень, с резким ветром и холодами. За ночь деревья расцветились осенними красками и начали терять листву. Сухие листья кружились над головой мистера Андерхилла, когда он поднялся на крыльцо дома, где укрылись от ветра поджидавшие его Кэрол и маленький Джим.
— Здравствуй. — Брат и сестра, поприветствовав друг друга, обменялись поцелуями.
— Вот и папа, Джим.
— Здравствуй, Джимми.
Они улыбались, хотя у мистера Андерхилла душа холодела от страха при мысли о том, что его ждет.
Было почти четыре часа. Он взглянул на серое небо, грозившее дождем, похожее на застывшую лаву или пепел; влажный ветер дул в лицо. Когда они пошли, мистер Андерхилл крепко прижал к себе локоть сестры.
— Ты такой внимательный сегодня, Чарли, — улыбнулась она.
— Да, да, — рассеянно ответил он, думая о своем.
Вот и ворота детской площадки.
— Здравствуй, Чарли!
Высоко на верхушке гигантской горки стоял маленький Маршалл и махал им рукой, однако лицо, его было серьезно.
— Подожди меня здесь, Кэрол, — сказал мистер Андерхилл. — Я скоро вернусь. Я только отведу туда Джимми.
— Хорошо, я подожду. Он сжал ручонку сына.
— Идем, Джим. Держись крепко за папу.
По бетонным ступеням они спустились на площадку и остановились. Вот они, эти гигантские квадраты, «классики», чудовищные «крестики и нолики», какие-то цифры, треугольники и овалы, которые дети рисовали в этой неправдоподобной пыли.
Налетел ветер, и мистер Андерхилл поежился от холода; он еще крепче сжал ладошку сына и, обернувшись, посмотрел на сестру. «Прощай», — сказал он, ибо более не сомневался ни в чем. Он был на детской площадке, он знал, что она существует и что сейчас произойдет то, что должно произойти. Ради Джима он готов теперь на все, на все в этом ужасном мире. А сестра лишь засмеялась в ответ: «Что ты, Чарли, глупый!»
А потом они с Джимом побежали по пыльной площадке, по дну каменного моря, которое гнало, толкало, бросало их вперед. Вот он услышал, как закричал Джим: «Папа! Папа!», а дети окружили их, и мальчик на спусковой горке что-то кричал, а гигантские «классики», «крестики и нолики» кружились перед глазами. Страх сковал тело мистера Андерхилла, но он уже знал, что нужно делать, что должно быть сделано и чего следует ожидать.
В дальнем конце площадки в воздухе мелькнул футбольный мяч, со свистом проносились бейсбольные мячи, хлопали биты, мелькали кулаки. Дверь конторы управляющего была широко открыта, стол пуст, на стуле — никого, а под потолком горела одинокая лампочка.
Андерхилл споткнулся, зажмурил глаза и, издав вопль, упал на землю. Тело сжалось от острой боли, странные слова слетали с губ, все кружилось перед глазами.
— Ну вот и ты, Джим, — произнес чей-то голос.
А мистер Андерхилл, зажмурив глаза, визжа и вопя, уже взбирался по высокой металлической лестнице; в горле першило от крика.
Открыв глаза, он увидел, что сидит на самой верхушке отливающей свинцовой синевой горки не менее десяти тысяч футов высотой, а сзади на него напирают другие дети. Они толкают и бьют его, требуют, чтобы он спускался вниз, спускался вниз!
Он посмотрел вниз и далеко в конце площадки увидел человека в черном пальто. Он шел к воротам, а там стояла женщина и махала ему рукой. Потом мужчина и женщина стояли рядом и смотрели на него. Они махали и кричали:
— Не скучай, Джим, не скучай!
Он закричал и, все поняв, в ужасе посмотрел на свои маленькие худые руки и на далекую землю внизу. Он уже чувствовал, как из носа сочится кровь, а мальчишка Маршалл вдруг очутился рядом.
— Привет! — выкрикнул он и изо всех сил ткнул его кулаком в лицо. — Всего каких-нибудь двенадцать лет, пустяки! — Рев площадки заглушил его голос.
«Двенадцать лет! — подумал мистер Андерхилл, чувствуя, как западня захлопнулась. — У детей свое чувство времени. Для них год все равно что десять. Значит, не двенадцать лет детства, а целое столетие, столетие этого кошмара!»
— Эй ты, спускайся вниз! Сзади его обдавали запахами горчичных припарок и скипидарной мази, земляных орехов и жевательной резинки, запахами чернил, бечевы для бумажного змея, борного мыла, тыквенных масок, оставшихся от праздника «всех святых», и масок из папье-маше, запахами подсыхающих ссадин и болячек: его били, щипали и толкали вниз. Кулаки поднимались и опускались, он видел злые лисьи морды, а внизу у ограды мужчина и женщина махали ему рукой. Он закричал, он закрыл лицо руками, он почувствовал, как сочится из носа кровь, а его подталкивают все ближе и ближе к краю пропасти, за которой была пустота, ничто.
Нагнувшись вперед, вопя от страха и боли, он ринулся вниз, а за ним остальные — десятки тысяч чудовищ! За секунду до того, как он шлепнулся на землю, врезался в самую гущу барахтающихся тел, в голове пронеслась и тут же исчезла мысль: «Да ведь это же ад, сущий ад!»
И разве кто-либо из мальчишек, оказавшихся в этой чудовищной свалке у подножия горки, стал бы оспаривать это?
Торквемада — испанский инквизитор, прославившийся своей изощренной жестокостью.
Знали, чего хотят
Отец втянул носом воздух:
— Чем это пахнет?
— Наши дочери пишут маслом, — ответила мать.
— Мэг и Мари? — Повесив шляпу, отец взял мать под руку и провел в гостиную. — Пишут картины?
— Да, в своем святилище наверху. Если ты трижды постучишь в дверь и очень вежливо попросишь, может, новоявленные Ван-Гоги тебя впустят.
— Обязательно попрошу. Я должен быть в курсе.
Поднявшись на второй этаж, в более изысканную часть дома, где пахло пудрой и загаром, духами и экстрактом для ванны, отец осторожно постучал в дверь, ведущую в комнату дочерей. Здесь запах был сильнее: резкая, отдающая осенью смесь скипидара и красок — так пахнет в обители воображения, может быть, гения. Отец улыбался своим мыслям, когда ему открыли дверь.
— Привет, папа, — сказала Мари.
— Входи, — сказала Мэг, — посмотри. — Она стояла у старого камина, служившего ей мольбертом, с кистью в руке, на носу мазок белой краски.
Отец подошел поближе.
— Хотите сказать, что соперничаете с Рембрандтом?
— О, ничего подобного!
— Ну что ж, если в двух девицах, семнадцати и восемнадцати лет, бурлит и прорывается творческое начало — это приятно. А может, живопись нужна вам по программе колледжа?
— Боже, конечно, нет. Мы просто пытаемся создать портрет идеального мужчины.
— Пытаетесь… Как вы сказали?
— Пытаемся показать, какие мальчики нам нравятся. У каждого из приятелей берем лучшее. Плюс творческое воображение. Понимаешь?
— Кажется, да.
— Десять учениц пишут портреты ребят, с которыми им хотелось бы встречаться. Это конкурс школьного клуба.
— Все это очень хорошо, — ответил отец, — но что вы будете делать, окончив портреты? Разыскивать Прекрасных принцев в жизни?
— Попытка не пытка, папа.
— Да, конечно. — Отец придал своему голосу самый дружеский тон. — Ну что ж, посмотрим?
Мэг отступила от своего полотна.
— У меня глаза не получаются.
Держась за подбородок, отец долго смотрел на портрет.
— Да, действительно. Один глаз отклонился почему-то к западу, а другой — к востоку.
— Я, конечно, все время что-то меняю, — поспешно объяснила Мэг, — добавляю новое каждый день.
Отец молчал, поглощенный творением Мэг. Потом перевел взгляд на работу Мари, стоящую рядом на камине.
— То мне кажется, что у него должны быть голубые глаза, то карие, — сказала Мари. — Просто ужас, до чего я непостоянна. Ну как, нравится парень? Правда, шик-блеск?