Каждое утро - новое оружие и новый стратегический план. Он складывается из хитроумных и сложных тактических соображений, которые рождены комбинацией сотен причин и следствий.

Сегодня я скудно вооружен. Именно поэтому следует тщательно продумать план действий. Первый урок - математика. В прошлый раз мы начали иррациональное уравнение, но не закончили его. Возможность, что меня вызовут к доске, исчисляется двадцатью пятью - двадцатью семью процентами. Тут известную роль играет то обстоятельство, что многие из одноклассников должны еще исправить свои отметки, а кроме того, учитель Фрейлих неуравновешенный и ненадежный человек: на прошлом уроке он, может быть, и сам полагал, что в следующий раз продолжит объяснение, а сегодня ему вдруг взбредет в голову начать опрос, и тогда все полетит вверх тормашками. В тайниках человеческой души частенько происходят подобные колебания, и с ними нельзя не считаться.

Среда! О бог мой, ведь после математики-два часа черчения, а у меня нет ни сепии, ни чертежной линейки, с которой сегодня надо работать. Впрочем, Гутманн обещал мне чертеж - надо ему напомнить. Затем венгерский письменный: "Красоты языка Верешмарти".

Сегодня делаю ставку на это - четверка или ничего. Правда, я прочел по учебнику только половину, но до урока венгерского будут еще две десятиминутные перемены, а это составляет в общей сложности двадцать минут. Кроме того, по дороге в школу я повторю про себя первую часть. Таким образом, я выиграю целых пятнадцать минут, за пять минут пробегу вторую половину "Красот языка Верешмарти", возьму у Гутманна. чертеж, и даже еще останется время перелистать историю.

Где моя тетрадь? Нет тетради. Эх, если б: "Уважаемый господин учитель, мой сын очень плохо себя чувствовал и не мог приготовить домашнее задание"! Или еще лучше: "Глубокоуважаемый господин учитель, слабое здоровье моего сына нуждается в длительном лечении, во время которого врач настоятельно рекомендовал ему воздержаться от выполнения домашних заданий по математике".

Это так, пустые мечты, неосуществимые утопии. Жестокая действительность совсем иная, она приучает к стойкости, к отваге и к присутствию духа в любой обстановке. Мне снова нужен Гутманн, у которого я за пять коротких минут спишу все, что задано на сегодня. Хотя, что мне это даст, если я все равно не знаю сложных процентов, а их сегодня наверняка будут спрашивать? Но хватит рассуждать, действуй!

Надо спешить, спешить, спешить: с этим человеком, который сейчас идет мне навстречу, я всегда встречаюсь ровно в пять минут девятого. Ладно, поживем - увидим, надо только собраться с мыслями, решающий момент приближается. Итак, нужно раздобыть лишь сепию и чертежную линейку. Что касается Верешмарти, [Верешмарти Михай (1800-1855) классик венгерской литературы, поэт-романтик,]то, как известно, его язык отличается классической чистотой и кристальным совершенством, благодаря чему поэт достигает... Черт возьми, ведь я даже не знаю, чего достигает Верешмарти кристальным совершенством своего языка! Надо скорее посмотреть. А Лайош Великий[Лайош Великий - венгерский король из анжуйской династии, правил с 1342 года по 1382 год]? Бог мой, не надо, не надо мешать все в одну кучу. Верешмарти своим кристально чистым языком попросит у Гутманна чертеж. А если Гутманн не даст? Тогда... "Уважаемый господин учитель, серьезное недомогание помешало моему сыну захватить в школу чертеж". В крайнем случае буду рассчитывать на то, что в школе вдруг вспыхнет пожар или - на что не больше надежд - умрет кто-нибудь из учителей, и весь класс после десяти утра распустят по домам.

Что это? Сердце беспокойно бьется. У входа никого нет.

Школа как-то подозрительно, даже угрожающе тиха... Неужели...

Нет, нет... Не может быть! Это было бы слишком...

Но все-таки не мешает ускорить шаг...

На первом этаже тишина. Молчат стены, глухо отдаются мои шаги в коридоре.

Сомнений больше нет. Самое ужасное, непоправимое уже свершилось: звонок был.

Остается последняя надежда: может быть, учитель Фрейлих где-нибудь задержался.

На цыпочках пробираюсь по коридору к двери класса. Осторожно прикладываю ухо к замочной скважине. И обреченная усмешка кривит мой рот: в полной тишине за дверью звучит отчетливо голос учителя.

Все пропало! Но, может быть, еще не делали перекличку? Я медленно приоткрываю дверь. Фрейлих не делает мне замечания, он лишь злорадно и безжалостно ухмыляется, пока я скромно и чрезвычайно корректно пробираюсь к своей парте. По классу проносится тихий шепот ужаса. Фрейлих делает паузу, неторопливо достает часы и выразительно смотрит на них. Я запихиваю книги в парту. Бюхнер, сидящий рядом со мной, наклоняется над тетрадью, и на его лице отражается самозабвенный интерес к математике. Только я, один я вижу, как он вытягивает губы влево, в мою сторону, и тишайшим шепотом, так, чтобы слышал только я, цедит сквозь зубы:

- Тебя записали в отсутствующие.

Я подаюсь корпусом вперед и всем своим видом выражаю неодолимую тягу к математической премудрости. Одновременно, не разжимая губ, спрашиваю:

- Объясняет?

Бюхнер шипит в ответ:

- Нет. Спрашивает.

ПРОДАЮ КНИГИ

- Столько книг надо брать сегодня в школу?-удивляется отец.

И, когда я утвердительно киваю, присутствующая при этом разговоре бабушка начинает по-немецки ругать гимназию. Одни расходы - каждый год выпускают новые учебники, в которых нет ничего нового, и еще заставляют родителей покупать их по дорогой цене!

Меня это не касается, лишь бы скорее выбраться на улицу. Я сворачиваю на проспект Музеум, а затем на площадь Каройи. Это наш район: здесь что ни магазин, то букинистический. Продвигаюсь вперед, держа под мышкой папку, на ходу перелистываю книгу, словно дома за столом. В этом я так наловчился, что каждое утро по дороге в школу учу таким способом уроки, а иногда даже ухитряюсь писать.

Итак, за дело. Вот это прошлогодний учебник по естествознанию, пятое издание, существенно переработанное и дополненное. Со своей стороны, я сам существенно поработал над этой книгой. Сзади обложка оторвана. (Но если бы только это!) На титульном листе красуются треугольники и параллелепипеды. 178-я страница, к сожалению, отсутствует. К скелету человека (рис. 87), как это сейчас ни прискорбно, я в свое время пририсовал жирным карандашом цилиндр; кроме того, мой скелет курит сигару; стереть это невозможно. Моржу я в прошлом году, когда еще был мальчишкой и не задумывался о завтрашнем дне, подрисовал тушью наусники. Правда, я старательно тер ластиком эту страницу, а что толку? Моржа стер, а усы остались. А до чего же глуп и недальновиден я был в ту минуту, когда тер наждаком 172-ю страницу! Она сделалась тонкой и совершенно прозрачной. Из вклеенной карты животного мира я вырезал пятиугольник (помню, картон понадобился для модели аэроплана, которую я тогда конструировал).