Этот случай натолкнул нас на мысль выяснить культурный уровень вольняг. В то время все увлекались "Петром Первым" А. Н. Толстого. Было известно, что роман нравился вождю, злые языки поговаривали, что Толстой в свой герб вписал "без лести предан". Действие романа разворачивалось в районе, где стояло здание ЦКБ. Слева от него в Яузу впадала речка Кукуй, напротив, на прудах парка МВО, Петр катал Анну Монс, невдалеке виднелась крыша дворца Лефорта. На месте строительства КОСОС была обнаружена могила Брюса, вельможи и автора вечного календаря. Скоро выяснилось, что никаких ассоциаций эти обстоятельства у большинства вольняг не вызывают, более того, названия Лефортовский район, Немецкий рынок, Семеновская церковь, Солдатская улица, Гошпиталь и другие с историей ими не связывались. Такова была историческая эрудиция советского интеллигента, заполненная взамен "этой кутерьмы", как сказал один из вольнонаемных, датами съездов - словно у великой страны истории и не было. Какая уж тут мифология!

Мы, заключенные, жалели этих людей: быть может, они и не были виноваты, поскольку стоустая пропаганда денно и нощно внушала им, что все прошлые завоевания мировой цивилизации не более, чем идеологический туман. Важны не Аристотели, Сенеки, Эразмы Роттердамские, Рабиндранаты Тагоры, Конфуции, а производство тракторов, паровозов, рельсов, металла и т. д. Если в соответствии с решением такого-то съезда, конференции, пленума и т. п. их производство поднято на столько-то процентов - ура! Если для этого или из-за этого пришлось разрушить несколько церквей, монастырей или исторических памятников, в том числе храм Христа Спасителя, Сухареву башню, или продать за валюту, нужную для покупки за рубежом станков, десяток полотен Рембрандта, Рубенса или Ван Дейка, - не так это и страшно! Не беда, черт с ними, если пострадали Вавилов, Рамзин, Тухачевский, Цветаева, Гумилев, Мандельштам и другие таланты, важно сохранить в чистоте нашу идеологию...

Нам казалось, что это не самый лучший выход. Потребность внутренней, духовной жизни была неистребима, ее не вытравили ни следствие, ни лагеря, ни рабский труд в ЦКБ. Конечно, мы понимали всю важность сооружения очередной домны или шахты, увеличения суточного выпуска автомобилей или тракторов, но думали, что с этим легко уживаются любовь к музыке, поэзии, наконец, к нравственной философии.

Вечерами, когда мы становились "свободными", по углам спален собирались кружки людей, связанных чем-либо общим. Так возник кружок любителей музыки. С одобрения "руководства", своими руками, из облагороженной бакелитом фанеры, широко применявшейся в строительстве самолетов, были изготовлены скрипка, альт и виолончель. Звучали они не как Страдивариусы, однако трио Базенков, Бочаров, Боровский, исполнявшее по воскресеньям Оффенбаха или Штрауса, неизменно собирало многочисленных поклонников. Был кружок любителей поэзии. Наша библиотека пополнялась из фондов Бутырской тюрьмы. Были в ней Фет, Плещеев, Тютчев, Надсон, Блок и, конечно, Пушкин и Лермонтов. А. К. Толстого там, естественно, не держали. Книги были из конфискованных частных собраний, и порой мы обнаруживали на них (экслибрисов в то время не уважали) пропущенные по недосмотру надписи: "Из книг Бухарина", "А. И. Рыков"... Две таких книжки один из наших библиофилов припрятал, но эвакуация не дала их спасти.

Многие увлекались различного рода поделками: мундштуками, курительными трубками, портсигарами, выпиливали из плексигласа брошки, монограммы, пряжки для дамских поясов, клеили из него же куколок для своих детей, игрушки.

Рисовали: А. М. Черемухин - жанровые сцены нашей жизни в шараге, Т. П. Сапрыкин - саврасовских грачей. Несколько человек писали стихи, а один оригинал - даже роман о строительстве авиазавода в Сибири в особенно одобряемом в то время стиле "Стали и шлака", "Гидроцентрали", "Далеко от Москвы"...

Особняком стоял вопрос о взаимоотношениях с женщинами. Наш штаблекарь, фельдшер из Бутырок, под страшным секретом проговорился о том, что в нашу пищу подмешивают бром или что-то иное, долженствующее снижать половой тонус. Возможно, это так и было, но дело ведь не только в тонусе. Людям нужна женская ласка, сочувствие, поддержка, наконец, дружеское общение. То самое общение, которое мы так мало ценим, пока, оказавшись в заточении, не осознаем его необходимость. Когда, не выходя из ЦКБ неделями, месяцами, годами, заключенные встречали дружеское участие, словесную ласку, а порой и глубокое понимание, рождались, хотя и платонические, но серьезные чувства. Порой они падали на подготовленную почву. Было известно, что некоторые, особенно партийные, жены отказывались от своих арестованных мужей. К сожалению, встречались и такие, которые делали это публично, на собраниях. Объяснить причины трудно, возможно, это был страх, возможно, биологическое начало - стремление сохранить детей, род. Все же следовало оставаться порядочными. С заключенными, у которых в вопросах взаимоотношений с представителями тюремной администрации, стражи, следствия, был выработан свой особый кодекс чести и порядочности, так поступать было нельзя. Слишком легко ранимыми и беззащитными были их души. Женщина, публично отрекшаяся от мужа, конечно, не могла рассчитывать на его возвращение к ней. Узнав об этом и встретив другую, бескорыстно проявлявшую нежность и внимание, лишенную права получить в ответ что-либо, постоянно рискующую, что ее выгонят из ЦКБ, мало того - вышлют из Москвы или, еще хуже, арестуют, спросишь: "Кто первый бросит в нас камень?"

Между тем создание самолета 103 шло вне этих психологических эмоций, само по себе. Из синек в цехах рождались детали, сливались в узлы, появлялись собранные части машины. Постепенно еще не рожденный самолет размещался на полках складов. В огромном сборочном цехе, гордости Туполева, готовились стапели для окончательной сборки. А Н говорил, что, когда этот цех проектировали и строили, не было человека, который бы язвительно не вопрошал: "Кому нужен этот аэродром под крышей, какие самолеты вы собираетесь строить в нем?"

Среди ферм стапелей уже вырисовывались хищная морда передней кабины нашей "сто третьей", удивительно легкое, изящное хвостовое оперение, мощный кессонный центроплан с длинным бомболюком, отъемные части крыльев, мотогондолы и стройное шасси. Без преувеличения можно сказать, что внешние формы опытной 103-й были, на взгляд инженера, верхом изящества.

1988, No 7

Несомненно, этому способствовало и то, что, стремясь выжать из самолета максимум скорости, Туполев обжал ее до предела. В кабине, где размещен экипаж, - ни одного лишнего дюйма, и, несмотря на это, Старик требовал там еще и эстетики. Был такой случай. Вечером два зека зашли в макетный цех. Обычно в это время там никого не было, и их поразило, что в кабине летчика вдруг раздался треск, скрип отдираемых гвоздей, затем, описав параболу, из нее вылетел какой-то щиток и упал на пол. Когда они поднялись на леса, окружавшие макет, выяснилось, что это главный ее облагораживает. Можно было расслышать, как он вполголоса разговаривает сам с собой. "Что за бардак, понатыкали каждый свое. Не интерьер, а... ! Человек здесь будет работать, порой и умирать, а они вместо того, чтобы сделать ее уютной, натворили Бог знает что!" Под эти слова очередной щиток или пульт, жалобно проскрипев отдираемыми гвоздями, описав дугу, покидал кабину. При одной из таких операций улучшения львиная доля переделок чертежей пала на голову нашего вооруженца А. В. Надашкевича. Кучу работы предстояло делать наново, и Надашкевич пошел жаловаться шефу. Никогда не унывающая молодежь тут же сложила песенку, в которой Туполев, ратуя за улучшение, пел:

И вот для этого нужно

Лишь изменение одно.

Но это мелочь, ерунда,

Всего заклепка лишь одна.

Ее придется заменить,

Обшивку рядом утолстить,

А лонжероны удлинить.

Моторы несколько сместить...

Перечисление заканчивалось так:

Но ваш чертеж

Пока лишь на доске ведь,

Так что,