Но я отвлекаюсь. Итак, песчаная буря держала нас в бездействии двенадцать дней. А когда, наконец, наступило затишье, мы продолжили свое победное движение на юг. Прошло еще двенадцать дней. За это время мы отбили два приступа варваров и взяли довольно большое количество пленных. А на тринадцатый день на юге показалось облако. Это было самое обычное белое облако. Таких облаков там, на севере, можно каждый день увидеть великое множество. Но мы их там не замечаем. А здесь, на бескрайних просторах Великой Пустыни...

Здесь ветераны говорили мне, что это - первое облако с самого начала войны. И они ликовали! Им казалось, что осталось совсем немного - и окончится этот многолетний кошмар, они наконец-таки выйдут из этого раскаленного песчаного ада и окажутся в дивной и благодатной стране, где на земле растет трава, кругом полно воды и эту воду можно пить - и не отравишься. А если захочешь оказаться в тени, то и это легко достижимо, ибо в этой счастливой стране есть и деревья. И есть там женщины. Есть хлеб. И есть вино... А о большем они не мечтали. Я им завидовал. И ждал гонца - я знал, что гонец скоро явится, а облако сегодня же рассеется - если это и на самом деле это облако, а не мираж. Но, может быть, это и действительно самое настоящее облако, которое появилось в ознаменование того, что мои здешние труды подходят к концу, что мое пересохшее от жары горло наконец-то...

И я угадал! Под вечер вновь прибыл гонец. На этот раз он протянул мне уже не бронзовый, а золотой цилиндр, который был к тому же весь усыпан драгоценными каменьями. Я с достоинством принял цилиндр, небрежно сковырнул с него печать, достал письмо и развернул его. Письмо было короткое, всего в одну строку: "Брат мой, я крайне нуждаюсь в твоей помощи!", а чуть пониже подпись с завитушками: "Цемиссий".

Я усмехнулся. Брат! Сам лично я не видел, но мне не раз рассказывали, как Тонкорукий расправился со своим родным и, между прочим, единственным братом: тот взял горящую свечу - и загорелся сам! И он горел, дико кричал, молил о помощи, однако никто и не подумал его спасать. И это, кстати, было в храме. Вот что такое для Тонкорукого брат. И Всевышний! И после этого можно только удивляться, как это Всевышний до сих пор терпит то, что Тонкорукий жив и, мало того, властвует. Однако, мне подумалось, вполне возможно, что...

Но я не позволил себе думать об этом в присутствии постороннего, а только спросил:

- Что случилось?

Гонец сказал:

- В наши пределы вторглись северные варвары.

- Старый Колдун?

Гонец кивнул. И было видно, что ему очень хотелось, чтобы я расспросил его поподробнее, однако я не приучен обсуждать важные государственные дела с людьми низкой породы. Я только спросил:

- А какой паланкин?

- Золотая тафта. С пурпурными кистями.

- А лошадей?

- Шестнадцать, господин.

Это меня вполне устроило. Пока! И я призвал в свою палатку командиров когорт, потребовал от них полный отчет, потом возложил временное управление на Армилая, потом было общее построение и я поблагодарил их всех за верную службу, пожелал им скорейшего преодоления песков, потом сел в золоченый паланкин, несомый шестнадцатью белыми лошадьми, откинулся на подушки, закрыл глаза, уже хотел было велеть...

Да передумал, отогнул занавесь, выглянул наружу и посмотрел на юг. Там, над самым горизонтом, по-прежнему висело небольшое белое облако. Было уже довольно поздно, быстро сгущались сумерки, а облако продолжало оставаться абсолютно белым. И мне подумалось: а может быть, я зря взял письмо Тонкорукого? Может быть, через неделю-другую войско действительно вступит на земли неведомой и благословенное страны, в то время как я, уже в который раз обманутый...

Нет ничего опаснее минутной слабости! Я с раздражением задернул занавесь, упал на подушки и велел гнать лошадей со всей доступной для них резвостью.

Обратная дорога из пустыни заняла не так уж и много времени, ибо порядок на пути следования поддерживался образцовый, и я всякий раз не скупился на похвалы и раздачи чинов. Приятно наблюдать плоды своих трудов!

Однако не стану скрывать, что наибольшую радость я испытал тогда, когда моему взору открылась покрытая сочной травою земля. Я немедленно приказал остановиться, вышел из паланкина, лег на траву и пролежал так несколько часов кряду.

А прибыв в Миссаполь, я и вовсе задержался на целых две недели. Доместик Лев изрядно принимал меня, да я и сам не выказывал ни малейшего желания спешить. В конце концов, могу ведь я после четырнадцати месяцев, проведенных в крайне неприглядных условиях, позволить себе некоторый отдых! Да, я не падок до телесных наслаждений, однако я и не собираюсь изображать из себя человека, которому чуждо хоть что-нибудь из того, что даровано ему Всевышним. Каждое утро вместе с первыми лучами солнца меня будили шаги очередного посланца Тонкорукого, и я был вынужден раз за разом читать его письма, написанные все более и более неряшливым почерком. Тонкорукий явно нервничал, перо в его руке дрожало, цеплялось за пергамент и разбрызгивало кляксы. А так как автократор обязан использовать лишь красные чернила, то кляксы из-под его руки выходят похожими на капли крови. Я забавлялся, разглядывая эти кляксы, и даже пытался гадать по их форме...

А на пятнадцатый день посланец не явился, но нам и без того стало известно, что Старый Колдун обложил Наиполь со всех сторон и приступил к правильной (по варварским понятиям) осаде. И Лев сказал:

- Любезный друг! Если ты еще немного повременишь, то, боюсь, позже тебе уже не от кого будет получать благодарность.

- Да, - сказал я. - Похоже, он уже достаточно напуган.

И, облачившись в приличествующие такому случаю одежды, я прибыл к легионам. Хотя это слишком громко сказано! Ко дню моего приезда в Миссаполь в окрестностях города было собрано всего несколько разрозненных когорт, и то не боевых, а предназначенных для внутренней караульной службы. Я же настоятельно требовал, чтоб мне были немедленно приданы Девятый и Шестой, расквартированные вдоль Восточной Границы. Но Тонкорукий упорствовал, боясь моего чрезмерного, как ему казалось усиления - и вот результат! Когда я во второй раз прибыл в лагерь, то там меня, кроме территориальных когорт, теперь еще приветствовал всего только один Девятый легион, и то лишенный кавалерии и лучников дальнего боя. Невероятным усилием воли я сдержал переполнявший меня гнев, благосклонно принял обращенные ко мне жаркие приветствия, облобызал поднесенные мне боевые знамена - и приказал немедленно выступать в поход.