— Надул разок, и хватит! — уверенный в том, что именно эта рыбина сорвала первого кузнечика.

Клев был слабый. Гул бревен, которые сшибались друг с другом, отпугивал рыбу. Но все-таки на уху Илька натаскал.

Когда высоко поднялось солнце, навалились ельцы и пескари. Илька быстро скормил им кузнечиков и уже собрался было идти на стан, да услышал, что на острове перекликаются мальчишки. «По смородину пришли», — заключил Илька и, прихватив ивовый прут, на который ловко были вздеты рыбины, начал неслышно пробираться на голоса, чтобы разведать — одни мальчишки пришли или же со старшими.

Мальчишки были одни. Они топтали смородинник и уплетали за обе щеки до блеска налитую ягоду. Афонька, сын объездчика, обшаривал кусты жадными и быстрыми руками, бросал ягоды в старый жестяной котелок. Остальные были с корзинками и туесками. Илька вынырнул из кустов и насмешливо поклонился:

— Здоровы были!

Мальчишки, не отозвавшись на приветствие, с опаской поглядывали на него. Был он для них сейчас чем-то вроде лесного варнака, которому ухлопать человека все равно что раз чихнуть. После того как Илька угостил мачеху молотком, названия варнак и бродяга к нему приклеились накрепко. Тетка Парасковья протестовала: «Да какой же он варнак? Сирота-горюн. Кто за него заступится, если он сам себя не защитит?» Но тетку Парасковью не больно слушали, да не больно любили ее за мужицкую грубоватость и прямоту.

Илька небрежно бросил на траву прут с хариусами и ни с того ни с сего поинтересовался:

— Закурить нету? — И тут же презрительно заключил: — Хотя откуда у вас!

В Шипичихе было всего пять мальчишек — вот эти четверо да еще Илька. Жил Илька с ними недружно, часто дрался. Эти вот четверо учились и на зиму уезжали из поселка. Ему было завидно оттого, что они учились, жили беззаботно, и он их задирал иной раз вовсе беспричинно. Да и как не задирать: они учатся грамоте, а он вот уже две зимы школы в глаза не видал. Закончил первый класс, и, как иногда с кривой усмешкой говорил отец: «Весь его курс науки тут!»

Эти ребята летом бездельничают, играют себе, а он с Митькой водится. Их матери берегут и холят, а его мачеха шпыняет. И никто из них, кроме Веньки Хряпова, даже не расскажет Ильке про школу, учебники посмотреть не даст. А сам он разве попросит? Ни в жисть. Коли подвернется случай, ребятишки эти дразнят Ильку издали нянькой, лестуном за то, что он однажды неправильно произнес слово «пестун». Сирота ведь рубах меньше изнашивает, чем прозвищ. Но куда годны эти береженные мамками малявки, если Илька побежит с ними вперегонки, или на рыбалке, или же ягоды брать, дрова пилить, огород копать, в лодке плавать. Илька все может, а ему никакого почтения — прозвищами награждают, варнаком зовут. И пусть варнак, пусть! Взять вот и доказать им на деле, какой он варнак. На кулаках доказать!

Только не тронет мамкиных сынков Илька. Ему котелок нужен.

Он начинает издалека:

— Ну, как живете?

— Да ничего… помаленьку… — робко отозвался Венька Хряпов. — Ты это один… в лесу?..

— Один. А кого мне еще? — Независимо расправил грудь Илька и полез в карман, словно бы за кисетом. Но ни кисета, ни табаку там не было, и, пошуршав спичками, Илька разочарованно вздохнул: — Так, значит, курева у вас нету?

Некоторое время все молчали. Ребята с завистью смотрели на Илькин улов.

Тем временем красномордый Афонька торопливо выбирал ягоды из котелка. Зеленые он ел, а спелые обратно швырял.

— Эй ты, лесовик, отдал бы мне котелок-то?

Афонька открыл рот, не понимая, чего требует Илька, а поняв, спрятал котелок за спину.

— Варить не в чем.

Ребята услужливо упрашивали Афоньку отдать котелок, чтобы поскорее отделаться от Ильки. Венька даже за дужку котелка взялся. Но Афоньке жалко котелок.

— Самим нужон.

Не нравится Ильке толстая морда Афоньки. Не нравится не только потому, что она толстая, но еще и потому, что Илька не раз убирал навоз у объездчика — за картошку, не раз коня чистил и на водопой водил, а когда болела зимой Афонькина мать, даже воду таскал в здоровущих ведрах, которые аж до земли пригибают. Мачеха заставляла — за кусок. И вот еще надо унижаться, котелок просить.

— Ну и не надо! Уходи тогда с моего острова! Убирайся! Катись!

— Он советский, а не твой, — пробубнил Афонька, — я вот тятьке скажу, он шугнет отсюда…

— Са-вец-ка-ай! — передразнил Илька Афоньку и сгреб его за грудки. — Я те покажу савецкай! Мой! Понял? — И оттолкнул Афоньку. Тот грохнулся через колодину, просыпал ягоды и завыл:

— Погоди, погоди, убивец кровожадный, лестун проклятый!

Илька вовсе не хотел связываться с Афонькой, тем более ронять его, но тут страшно освирепел, растоптал ягоды, выкрикивая:

— На! На! Жалуйся иди, харя! Я тебе за это полвзвода зубов вышибу! Иди к папе и к маме! Плевать я на них хотел. Я и отцу твоему засажу из ружья… И все!

Ребятишки поспешно бежали с острова, а Илька все бесновался:

— Мне теперь все равно, порешу!..

Ружья у Ильки не было, и порешить он никого не смог бы. После того как ребятишки исчезли, до него дошло, что он, пожалуй, зря погорячился. Явится объездчик, арестует, и здорово живешь — сошлют на каторгу или там еще куда.

А малявок этих он напугал, нагнал на них страху. Ничего, пусть знают наших, это еще ладно, удрали, а то бы он им всем наклал. Жалко котелок получите! Да и котелок-то барахло. За него три копейки в базарный день не дадут. Но не было у Ильки даже трехкопеечного котелка, и решил он снова жарить рыбу на рожне. Волынка сплошная: разваливаются хариусы, с одного бока обгорают, а спинки сырые и горькие от дыма. На спине же самое мясо, самый вкус.

Крутился Илька вокруг огня, лицо в сторону воротил и жмурился. Внезапно зашелестели шаги по хрустящей отаве.

Обмер Илька. Уж не Афонькин ли отец?

Оглянулся. Среди покоса стоит Венька и протягивает сплюснутый котелок, который Илька сразу узнал. Отец этот котелок давно еще с собой привез и почему-то называл манеркой. По-городскому, должно быть.

— Илька, возьми! — кричит Венька. Он ставит котелок среди покоса и намеревается уйти.

— Постой! — машет ему рукой Илька и, бросив недожаренного хариуса, бежит вприпрыжку к Веньке. — Тебя я разве трогал когда?

— Трогал. Три раза.

— Ну, тогда, значит, заслужил, а теперь не трону. Где котелок взял?

— Мачеха твоя дала.

— Ма-аче-ха-а!

— Да.

— Врешь?

— Чего мне врать-то? Я прибежал и стал рассказывать, как ты Афоньке навтыкал, тетка Настя у нас была, а потом ушла, а потом принесла котелок и ничего не сказала. Мамка меня и послала…

Илька покрутил котелок в руках, зачем-то заглянул в него, понюхал и спросил:

— Как Митька там?

— Митька на улице ползает, тебя зовет. С ним Пашка водится, когда тетка Настя попросит.

— Ага. — Что это «ага» означало, ни сам Илька, ни Венька не поняли.

— Ну ладно, — протяжно вздохнул Илька. — Пусть живут, пусть без меня попробуют…

— А ты долго тут будешь?

— Захочу, так всю жизнь.

— И зимой? — вытаращил глаза Венька.

— И зимой. А что? — Илька задумался и уже неуверенно продолжал: Зимой, конечно, холодно. Нет, зимой не буду. Уйду. К бабушке с дедушкой уйду. Через горы махну.

— Один?

— Конечно.

— Далеко-о, заблудишься.

— Вот то-то и оно, что заблудиться можно, а то бы уж давно ушел.

Венька с уважением и робостью смотрел на Ильку. Потом помялся и спросил:

— Тебе курева-то надо? Я в огороде наломаю.

— Не-е, зачем? Я это так, для форсу, — признался Илька и предложил: Хочешь, уху будем варить?

— Давай.

— Идет!

И они начали хлопотать у костра, затем вместе хлебали пахучую уху берестяными ложками. Ложки эти Илька смастерил сам. Веньке понравилась Илькина жизнь, и он сказал:

— Хорошо как!

— Да, фартовая житуха! — беспечно молвил Илька и, скосив глаза на Веньку, неожиданно добавил: — А дома все-таки лучше.

Когда Венька уходил домой, Илька сам навязался его проводить.