– Так, – изнывая от нетерпения доказывать, приступил к делу Воще Таинственный и, проведя жирную черту на земле, возле нижней части Безмозглого-без-Глаза, предупредил всех заинтересованных: – Доказывать будем отсюда . Перед нами противное Безмозглое-Без-Глаза, которое-с этого момента мы для краткости пока будем называть просто Противное-без-Глаза.
– А давайте его и потом тоже так называть, всегда! – счастливым голосом предложил Ой ли-с-Двумя-Головами.
– Давайте, – согласился Воще Таинственный. – Докажем от него , то есть от Противного-без-Глаза, что один меньше, чем два. Для этого сразу же опять перейдем от абстрактных чисел к конкретным предметам, а именно к глазам. Так проще всего, поскольку глаза – зеркало души. Предположим, что перед нами не Противное-без-Глаза , а Противное-без-Глаз . Тогда, если верна данная посылка, следовало бы считать, что перед нами слепое Противное, или Противное слепое, что то же. Однако, как ни противно нам рассматриваемое существо, утверждать, что оно слепое, значит противоречить здравому смыслу, поскольку со всей очевидностью данное противное существо – зрячее, даже отсюда … – В ходе доказательств Воще Таинственный далеко отодвинулся от первой жирной линии на земле и провел вторую жирную линию там, где теперь стоял. – Вы видите меня, эй, Противное-без-Глаза? – слишком громко для него спросил он.
Безмозглое ответило: «Ну!» – не просыпаясь.
– Видит!.. Стало быть, противное, но зрячее, а отнюдь не слепое. И, стало быть, доказательство от Противного-без-Глаза привело нас к абсурду, чего, честно говоря, я и ожидал с нетерпением. Поэтому исходную посылку следует считать неверной.
– А кто посылал посылку? – сердито крикнуло Смежное Дитя.
На него зашикали, чтобы дослушать рассуждения Воще Таинственного до конца.
– То есть перед нами не Противное-без-Глаз , но Противное-без-Глаза , a значит, отсутствие одного менее значимо, чем отсутствие двух, или наоборот: отсутствие двух более значимо, чем отсутствие одного.
– А кто здесь отсутствует? – опять заорало Смежное Дитя.
– Какое противное это дитя! – во всеуслышанье сказал Пластилин Бессмертный. – Надо было от него доказывать.
– Я лучше знаю, от кого доказывать! – тихонько обиделся вдруг Воще Таинственный.
– В этом никто не сомневается! – поспешил исправиться Пластилин Бессмертный. – Но дитя, согласитесь, противное… Простите, что нечаянно перебил Вас. Мы внимательно слушаем дальше.
– Я уже закончил, – через паузу сказал Воще Таинственный. – Странно, что от меня еще чего-то ждут. По-моему, доказательство было построено блестяще.
Поняв, что мыслительный процесс завершен, все расслабились и широко заулыбались Воще Бессмертному, давая понять, что ими овладело состояние истинного интеллектуального восторга.
– Теперь, когда мы убедили его (– о Петропавле продолжали говорить в третьем лице, словно его не было! –) в том, что численное преимущество на нашей стороне, он, несомненно, сменит свою агрессивность на нашу доброжелательность – и тогда можно будет смело водить его дальше, дальше и дальше… вплоть до самого некуда , – размечтался Пластилин Бессмертный и устало добавил: – Что ж, процесс дрессировки подходит к концу. Слономоська полностью подготовлен к вождению… Слономоськи.
И в самом деле, Петропавла – видимо, в чисто демонстрационных целях – еще совсем недолго поводили по близлежащим окрестностям и оставили в покое. Примечательно, однако, что, водя его, на него же совершенно и не обращали внимания, как если бы водили не его вовсе… Петропавлу стало казаться, что отныне он невидим, – в противном случае непонятно было, на каком основании столь явно игнорируется живое все же существо! Его Живое Существо. Его Единственное Живое Существо!
Мне захотелось вдруг рассказать одну бесконечно печальную историю про одну бесконечно несчастную обезьяну.
Впрочем, мало кто согласится со мной, узнав о том, что это за история и что это за обезьяна. Потому как вспоминать обо всем случившемся почему-то принято весело, с такой, знаете ли шутовской интонацией, чуть ли не нараспев произносил:
…ну, и так далее, хотя, если вдуматься, то нет во всей мировой поэзии существа, более обиженного судьбой, чем эта обезьяна. Так что веселиться особенно нечего…
М-да, более обиженного судьбой и более невинного. Ибо какие бы то ни было претензии к обезьяне у нас пропадают сразу, уже после первой строки. Точнее, у нас даже не успевает возникнуть никаких претензий: глупо ведь, только услышав слово «обезьяна», тут же предъявлять к ней претензии. Обезьяны не для того существуют, чтобы предъявлять к ним претензии. Тем более, если нам незамедлительно сообщается:
То есть перед нами не просто абы какая обезьяна, но обезьяна заведомо обделенная, что ж с того, что карманов у обезьян в принципе не бывает, – и нам легче представить себе обезьяну без кармана, чем с карманом… это слабое утешение! ведь если бы вы услышали, скажем, о лысом человеке без волос, такой акцент нас тоже едва ли утешил бы. Напротив, нам стала бы еще горше: мало того, что лысый, так еще и без волос! И можно уже ничего не говорить больше ни об этом человеке, ни об этой обезьяне: с момента знакомства и тот, и другой прощены навеки. Иными словами, что бы они ни сделали, как бы ни проявились – они не виноваты!
Да и что уж такого страшного сделала эта обезьяна? Подумаешь, потеряла кошелек! Тоже мне преступление… во-первых, она без кармана. А во-вторых, она же свой кошелек потеряла, наверное! во всяком случае у нас нет причин заподозрить, что это был чей-то еще кошелек – иначе бы нам сказали чей. Но нам не говорят чей. И вообще действующих лиц в этой истории пока только одно – обезьяна. Значит, и кошелек – ее. Кому какое дело, потеряла обезьяна свои кошелек или нет! Это касается только самой обезьяны, которая вправе делать с собственным кошельком все, что ей заблагорассудится: потерять, отдать нищим, съесть, наконец…
Но – нет! Оказывается, не вправе. Возмездие приходит незамедлительно: страшное, безличное возмездие, о котором сообщается глаголами в третьем лице, в третьем лице множественного числа!
Мало кого оставит равнодушным такая формулировка. И такой глагол. Жуткий и одинокий, выступающий в изолированной синтаксической позиции. Дальше будут подробности, но никто уже не хочет знать подробностей, потому что все понятно, «взяли» – глагол предельно общего значения при всей его кажущейся конкретности. И только совершенно уж бездушный человек начнет уточнять; простите, как это взяли? Что значит – взяли? Любому же мало-мальски впечатлительному слушателю и без того тошно. Поздно уже уточнять: короткий будет разговор.
А разговор и правда короче некуда: только шаг вперед и уже – расстреляли. Без суда и следствия, прямо тут, на месте «преступления», чтобы, дескать, другим неповадно было терять свои кошельки. Итак:
Сколько времени прошло? Да всего ничего: только мы успели познакомиться с обезьяной, как ее тут же и расстрелял… Поразительно скупыми средствами передана эта трагедия абсолютно бесправной личности, которая не уполномочена даже распорядится собственным кошельком. В трех глаголах – целая судьба: потеряла – взяли – расстреляли.
О дальнейших событиях людям со слабой нервной системой задумываться не рекомендуется, поскольку все, что происходит потом, находится вообще за гранью рассудка. Расстрелянную, мертвую обезьяну… фактически не существующую уже –
Что и говорить, это душераздирающая сцена, надругательство над трупом обезьяны… есть ли ему оправдание? И что это за компания такая, которая с холодным цинизмом совершает действия одно другого страшнее? Просто в голове не укладывается, как это возможно. И какая изобретательность казалось бы, мало ли куда можно посадить умерщвленное существо: на поляну под дерево, прислонив спиной к стволу, чтобы существо издалека производило впечатление как бы живого, или, скажем, на порог какого-нибудь дома, привалив трупик к стенке: то-то, дескать, испугаются хозяева, когда увидят, что это!.. Разные существуют возможности. Но мертвую обезьяну сажают на горшок! Это вызов. Вызов всем сразу, всем, в ком осталась еще хоть капля сострадания.
Но убийцам и этого мало. То, что нам предстоит узнать в следующий момент, способно свести с ума. «Этого не может быть» – единственно понятная реакция на следующее сообщение:
Представляете себе? И правильно, не нужно представлять, ибо представить себе это невозможно, с холодной расчетливостью садисты сначала разогрели горшок, на который они уже раньше предполагали посадить убитую обезьяну, и все это время сохраняли горшок горячим… и горшок действительно не успел остыть, о чем свидетельствует заключительная фраза текста:
Фраза эта убеждает: перед нами глубоко реалистическое произведение, пытка раскаленным горшком настолько ужасна, что способна довести до слез даже покойника – существо, вроде бы, бесчувственное! И вот обезьяна плачет – кстати, это единственный глагол настоящего времени во всем повествовании. Глагол, как бы размыкающий страдания обезьяны в вечность. Все, о чем сообщалось до этого, имело конец, но бесконечны муки покойной обезьяны…
Нет, сердце уже почти разорвалось. И нужно срочно придумать какое-нибудь другое развитие событий – хотя бы такое:
Вообще-то тут тоже все не так. Каждый из нас помнит, что даже после того как приласкают, сесть на холодный горшок не слишком большое удовольствие. И быть уверенным, что, сидя на холодном горшке, обезьяна рассмеется, – это, конечно, довольно безрассудно.