Однако "свобода" - достаточно сложное и многозначное понятие, чье содержание долго и напряженно стремился раскрыть, как известно, Николай Бердяев, которого не без оснований называют "философом свободы". И дальнейшие мои ссылки на суждения Бердяева о проблеме свободы в России обусловлены не тем, что я считаю Николая Александровича мыслителем наивысшего уровня, но тем, что он уделил наибольшее (из представителей русской философии) внимание именно этой проблеме.
Бесспорно, что в России не было той свободы политической и экономической деятельности, которая присуща западноевропейским странам; Российское государство всегда стремилось безраздельно держать в своих руках основные рычаги и политики, и экономики. Как справедливо писал накануне катаклизма 1917 года Бердяев, "Россия - самая государственная и бюрократическая страна в мире... Интересы государства занимают совершенно исключительное и подавляющее место в русской истории... Классы и сословия слабо были развиты и не играли той роли, какую играли в истории западных стран... Бюрократия развилась до размеров чудовищных... И она превратилась в самодовлеющее отвлеченное начало; она живет своей собственной жизнью, по своим законам, не хочет быть подчиненной функцией народной жизни".
Но в то же время, продолжает Бердяев, "Россия - страна безграничной свободы духа" (выделено мною.- В.К.). Эту "внутреннюю свободу русского народа, которую он не уступит ни за какие блага мира", мыслитель противопоставил "внутренней несвободе западных народов, их порабощенности внешним. В русском народе поистине есть свобода духа, которая дается лишь тому, кто не слишком поглощен жаждой земной прибыли и земного благоустройства. Россия - страна бытовой (выделено мною; это уже другая сторона дела.- В.К.) свободы, неведомой передовым народам Запада, закрепощенным мещанскими нормами... Русский человек с большой легкостью... уходит от всякого быта, от всякой нормированной жизни. Тип странника так характерен для России... Странник - самый свободный человек на земле... Величие русского народа и призванность его к высшей жизни сосредоточены в типе странника... Россия - фантастическая страна духовного опьянения... страна самозванцев и пугачевщины... страна мятежная и жуткая в своей стихийности..."17
Вполне вероятно возражение такого рода: Бердяев исключительно высоко ценил саму эту "свободу" и потому попытался "приписать" некую не замеченную другими "внутреннюю свободу" своему - на деле всецело "рабскому" - народу. Но вот сочинение, написанное одновременно с цитированным сочинением Бердяева "сторонним" наблюдателем: дневник французского посла в России в 1914-1917 годах Мориса Палеолога. Этот человек, как полагают специалисты, не был особо выдающимся дипломатом, однако из целого ряда его способных удивить точных предвидений ясно, что он обладал превосходной наблюдательностью и незаурядным умом (отмечу, что об этом писал недавно один из замечательных современных писателей Юрий Козлов18).
Российское государство Палеолог характеризует, в сущности, совершенно так же, как Бердяев, констатируя в записи от 13 января 1917 года (по российскому календарю - 31 декабря 1916 года), что "вне царского строя, то есть вне его административной олигархии, ничего нет: ни контролирующего механизма, ни автономных ячеек, ни прочно установленных партий, ни социальных группировок..." - справедливо видя в этом кардинальное отличие России от стран Запада.
Но французский посол, как и Бердяев, видит и "другую сторону", правда, толкуя ее смысл и значение по-иному, ибо, естественно, смотрит на Россию с точки зрения Запада; то, что Бердяева в большей степени восхищает (хотя отчасти и ужасает), у Палеолога вызывает почти один только "ужас"...
28 (то есть 15) февраля - еще за две недели до начала революции Палеолог записывает: "На какую ни стать точку зрения... русский представляет всегда парадоксальное явление чрезмерной покорности, соединенной с сильнейшим духом возмущения.
Мужик известен своим терпением и фатализмом, своим добродушием и пассивностью... Но вот он вдруг переходит к протесту и бунту. И тотчас его неистовство доводит его до ужасных преступлений и жестокой мести, до пароксизма преступности и дикости...
Нет излишеств, на которые не были бы способны русский мужчина или русская женщина, лишь только они решили "утвердить свою свободную личность"...
Можно отчаяться во всем. О, как я понимаю посох Ивана Грозного и дубинку Петра Великого!"19
Это "признание" необходимости государственного деспотизма в России, исходящее из уст французского либерала, как бы "оправдывается" в предшествующей записи Палеолога от 20 (7) февраля 1917 года: "Разумеется, эволюция является общим законом..." Но на Западе "самые быстрые и полные изменения связаны с переходными периодами, с возвратами к старому, с постепенными переходами. В России чашка весов не колеблется - она сразу получает решительное движение. Все разом рушится, все - образы, помыслы, страсти, идеи, верования, все здание"20. Следовательно, необходимо держать этот народ железной рукой...
Наконец, уже после февральского переворота, 20 (7) апреля 1917 года, французский посол вносит в дневник свою речь, обращенную к тем его соотечественникам, которые возлагали тогда великие надежды на революцию, будто бы ведущую Россию к преобразованию в "западном" духе: "Русская революция... может привести лишь к ужасной демагогии черни и солдатчины, к разрыву всех национальных связей, к полному развалу России. При необузданности, свойственной русскому характеру, она скоро дойдет до крайности... Вы не подозреваете огромности сил, которые теперь разнузданы..." И всего через десять дней, 30(17) апреля, Палеолог констатирует: "Анархия поднимается и разливается с неукротимой силой... В армии исчезла какая бы то ни было дисциплина... Исчисляют более чем в 1 200 000 человек количество дезертиров, рассыпавшихся по России..."21
Знатоки сочинений Бердяева могут напомнить, что и он после революции например, в статье "Духи русской революции", опубликованной в известном сборнике "Из глубины" (1918),- писал о "безграничной свободе" русского народа совсем иначе, чем ранее,- в сущности, примерно так же, как Палеолог. Да, Николай Александрович был весьма неустойчив и переменчив даже в основных своих воззрениях. Однако, подводя итоги своих размышлений после четверти века жизни в качестве эмигранта на Западе, он писал в автобиографическом "завещании" (глава "Россия и мир Запада"), по сути дела, так же, как перед 1917 годом: "...В русской природе, в русских домах, в русских людях я часто чувствовал жуткость, таинственность, чего я не чувствую в Западной Европе... Западная душа гораздо более рационализирована, упорядочена, организована... придавленная нормами цивилизации...
Когда сравниваешь русского человека с западным, то поражает его недетерминированность, нецелесообразность, отсутствие границ, раскрытость в бесконечность... Западный человек приговорен к определенному месту и профессии, имеет затверделую формацию души..."22
Вернемся теперь к предреволюционному бердяевскому сочинению "Душа России", где речь шла о том, что русский народ - самый свободный в духовном и бытовом плане, а в то же время "бюрократическое государство" в России развилось в нечто чудовищное. "Никакая философия истории, славянофильская или западническая,- писал Бердяев,- не разгадала еще, почему самый безгосударственный народ создал такую огромную и могущественную государственность..."23
И в самом деле: мысль и славянофильского, и западнического склада в силу своей односторонности как бы проходила мимо этого чрезвычайно существенного вопроса. Но на него просто и вместе с тем вполне точно ответил, например, Чаадаев, философия истории которого сложилась ранее драматического раскола русской мысли на славянофильство и западничество, хотя Петр Яковлевич был совершенно безосновательно причислен к западникам (см. обо всем этом мое сочинение "Пушкин и Чаадаев. К истории русского самосознания"24).