Мы с Павлом Григорьевичем обходим весь сад, все аллеи, все дорожки — Юльки нигде не видно!

Тогда мы выходим на реку. Юркая извилистая речка Вилейка огибает сад, делая около него петлю, перед тем как впасть в реку Вилию. Между садом и рекой тянется песчаная береговая отмель. Здесь, среди беспорядочно растущих кустов, ветел и ив, сорной травы, брошенного кое-где хлама, полулежит неподалеку от воды Юлька на разостланном под ней одеяле. С нею — Зельма-Шельма. Юлька загорела, порозовела, Зельма-Шельма слиняла на солнце. Обеим это на пользу: Юлька выглядит поздоровевшей, а Зельма-Шельма как бы возмужала и повзрослела. У нее уже не прежнее безмятежно-глупое розовое лицо, которое ничего не выражало. Теперь она имеет вид постаревший, усталый, словно долго шла пешком или очень огорчена чем-то. Хочется спросить у нее, как у человека: «Где ты была? Что с тобой случилось? Что ты видела нового?»

Юлька радуется нашему приходу чуть не до слез. Взяв мою руку и руку Павла Григорьевича, прикладывает их к своим щекам. Она усаживает нас рядом с собой на одеяло и спешит выложить нам все свои новости.

Прежде всего — вот: река! Юлька никогда прежде не видела реки. И какая река! То она золотая, то она серебряная, то — в плохую погоду — она словно подергивается гусиной кожей… А кругом что растет! Смотрите!

Юлька видит это тоже в первый раз в жизни.

— Тут есть травинки — смотри, смотри, Сашенька, — такие нежные, как шелк, ими можно было бы вышивать! И есть вон там, — Юлька боязливо показывает на заросли крапивы, — злая трава, жжется, как огонь! А это — видишь? — травка, с нее свисают шарики, похожие на капельки воды…

— Это называется «божьи слезки», — объясняю я.

— А вокруг — лопухи. Видишь, сколько?

Когда солнце начинает слишком припекать, Юлька срывает несколько листьев лопуха, скрепляет их прутиками — это ее Степан Антонович научил! — и пожалуйста: это зеленая шляпа! Или зонтик! Радостно смеясь, Юлька показывает нам свою лопуховую шляпу-зонтик.

— И, знаешь, эта шляпа по нескольку дней не вянет!

С восхищением показывает мне Юлька чистотел с желтыми цветочками. Из надломленных его стеблей выступают густые капли желтого сока. Степан Антонович говорит, что чистотел начисто сводит бородавки. Только ни у него, ни у мамци, ни у Юльки нет бородавок.

— У тебя есть бородавки, Сашенька?

— Нет… — говорю я с огорчением.

Так было бы интересно мазать бородавку чистотелом, пока она не сойдет!

Живут они с мамцей, рассказывает Юлька, чудно! Им дали комнатку с окном! Еды вволю: и хлеб, и суп, и мясо из супа. Бывают в ресторане такие посетители, что даже вот по этакому куску пирожного оставляют, не доевши! Лакеи в ресторане — хорошие люди. Они очень уважают Степана Антоновича и к мамце тоже хорошо относятся. Некоторые из них даже сами отдают мамце для Юльки то, что остается от посетителей на тарелках! Не все, конечно, так делают, только холостые. Потому что у кого дома свои дети есть, сама понимаешь, они, конечно, о своих детях думают. А старший повар дал на днях мамце для Юльки пирожок: (Юлька произносит «пуружок»). Вкусный!

Юлька перескакивает с предмета на предмет — ведь мы давно не виделись, почти целую неделю, накопилось много новостей.

— Ох, совсем забыла! — вспоминает Юлька. — Вчера я видела в траве живую жабочку… Да, да, живую, и она ка-а-ак вскокнет!

— Значит, все хорошо? — спрашивает Павел Григорьевич.

Тут Юлька почему-то вянет.

— Хорошо… — говорит она негромко и боязливо косится на группу прибрежных кустов.

Там что-то шевелится.

Павел Григорьевич берет обеими руками Юлькину голову и смотрит ей в глаза:

— А ну, всю правду! Что нехорошо?

— Мальчишки иногда прибегают… Не каждый день, не каждый день!

— Какие мальчишки?

— Нехорошие… Ругаются… Грозятся: бросим в воду, как лягуху!

Ох, вот оно! Обижают Юльку — надо заступиться. Я вскакиваю на ноги так стремительно, словно села на муравейник. Сорвав целый куст крапивы — сразу больно обстрекало обе руки, — я размахиваю им над головой и кричу:

— А ну! А ну! Пусть только сунутся!

Но Павел Григорьевич не разделяет моего воинственного пыла:

— Сядь и не горлань без толку. — Затем он громко окликает: — Э-эй! Хлопцы! Эй!

Из прибрежных кустов выглядывают три мальчишеские головы, очень растрепанные, с замурзанными лицами. Два мальчика постарше, один маленький. Они смотрят на Павла Григорьевича с неопределенным выражением — не то хотят подойти, не то не хотят, но вернее, что не подойдут.

Достав из кармана горсть семечек, Павел Григорьевич спокойно пересыпает их из одной руки в другую:

— Кто хочет семечек? Кому семечек?

Это, видимо, разрешает сомнения мальчиков. Пугливо, настороженно — может, подойдут, а может, порх, и улетят, — они медленно приближаются к нам.

Спокойно и приветливо, как все, что он делает, Павел Григорьевич оделяет их семечками, которые они тут же принимаются лузгать. Лузгают и молчаливо соревнуются: кто доплюнет шелухой до реки.

— Ну, кто у вас главный? — спрашивает Павел Григорьевич.

— Я! — вскидывает на него дерзкие глаза мальчишка лет двенадцати с копной спутанных светлых, почти белых волос.

— Ты главный?

— Я!

— Он, он! — подтверждают остальные двое.

— Так вот, — Павел Григорьевич резко отчеканивает каждое слово, — ты полковник, понимаешь?.. Как стоишь! — рявкает вдруг Павел Григорьевич так грозно, что мы с Юлькой, испугавшись, хватаем друг друга за руки. — Стань как следует, когда с тобой говорит старший в чине!.. Ну!

Мальчик озадачен, но приказание выполняет: вытягивается по-военному, руки по швам.

— Отдай честь как полагается! Что ты, военный или старая баба?

Мальчику очень нравится этот разговор. Он лихо и четко отдает честь, Павел Григорьевич тоже козыряет ему в ответ.

— Итак, ты полковник. — Это Павел Григорьевич говорит строго и деловито.

Конечно, мальчик понимает, что это игра. Но как увлекательно!

Ту же церемонию Павел Григорьевич повторяет со вторым мальчиком, которого производит в ротмистры.

Приходит очередь третьего. Он еще маленький, лет шести, но стоит перед Павлом Григорьевичем вытянувшись и смотрит ему прямо в глаза. Павел Григорьевич молча разглядывает малыша и, видимо, старается подыскать для него подходящее воинское звание.

Желая помочь Павлу Григорьевичу, малыш негромко подсказывает ему:

— Я хочу — анаралом!

Двое старших улыбаются. Они бы расхохотались во все горло, но они уже чувствуют себя не простыми, обыкновенными людьми, а военными: это требует сдержанности, выправки. Только один снисходительно говорит малышу:

— Сопли утри, анарал!

— Да… — по-прежнему серьезно, без улыбки подтверждает Павел Григорьевич. — С соплями под носом я в армию принять не могу. Вытри нос — будешь подпоручиком.

Малыш доволен. Все-таки — воинское звание!

— А теперь — слушать мою команду: охранять эту девочку! Павел Григорьевич показывает на Юльку. — Твой отец что делает? — обращается он к «полковнику».

— Работает. На лесопилке…

— А твой?

— Тоже на лесопилке, — отвечает «ротмистр».

— А мой нигде… — огорченно докладывает «подпоручик». — Работал, работал на щиколадной фабрике, а онЕгдысь пришел домой: нету, говорит, работы, рассчитали… — И, помолчав, добавляет: — И хлеба тоже нету…

Все молчат. Все знают, какая это беда, когда нет работы, когда отец приходит домой и говорит: «Рассчитали»…

Юлька деловито роется в своих пожитках, сложенных на одеяле, что-то нашаривает в них.

— Кушать хочешь? — говорит она «подпоручику».

— Ага…

— На, ешь… — Юлька протягивает ему кусок хлеба. — Ешь, у меня еще кусочек остался. И вот еще — возьми… — дает она мальчику маленький кусок вываренной в супе говядины.

Мальчик протянул было руку — и тут же отдернул. Он смотрит на Павла Григорьевича:

— А можно?

Невыразимая грусть проходит по веселому, похожему на круглую луну лицу Павла Григорьевича. Но он спокойно отвечает: