– Тебе нравится твоя рука? – спросила она.

– Что?

Она посмотрела на его лежащую на пакете руку.

– Тебе нравится твоя рука?

– Да, она мне нравится.

– Тогда держи ее при себе, пока я не отрезала ее.

На столе за сумками с продуктами стояла подставка для ножей.

Тоцци взглянул ей в глаза и ухмыльнулся, но она осталась серьезной. Дефреско были сицилийцами.

– Ладно тебе, – сказал он, – дай мне немножко.

– Нет.

– Перестань. Ты же не съешь всю пачку.

– Нет. – Она вырвала пакет из-под его руки, швырнула его в буфет и захлопнула дверцу.

Тоцци пожал плечами и беспомощно взглянул на нее.

– Джина, почему ты так зло со мной разговариваешь? Что я тебе сделал?

– А ты не знаешь? – В руке она держала банку с протертой клюквой.

– Послушай, перестань. Ты так говоришь, будто я тебя заставил.

– Я этого не говорила.

– Тогда о чем ты говоришь?

Она поставила банку на стол и вытащила из сумки другую.

– Я не хочу об этом разговаривать.

– Почему?

Она раздраженно вздохнула.

– Почему бы тебе просто не уйти?

– Нам было хорошо. Это было прекрасно. Почему ты не хочешь об этом поговорить?

– Не хочу, и все.

– А я хочу.

– Тогда выйди на улицу и поговори сам с собой.

Она вытащила пакет с грецкими орехами, и в животе у Тоцци громко заурчало.

Она опустила взгляд на его живот и покачала головой. Тоцци нахмурился.

– Знаешь, Джина, я не понимаю тебя. Я из кожи вон лезу, чтобы тебе угодить, а ты обращаешься со мной как с дерьмом. На минуту мне тогда показалось, что у нас может что-нибудь получиться, но, видно, я ошибся.

– Это точно.

– Вот видишь? Тебе обязательно надо сказать гадость. Почему? Я стараюсь, а ты грубишь. Это неправильно. – Слова произносил Майк Санторо, но Тоцци был с ним абсолютно согласен. Его легенда давала ему право стать полностью итальянцем.

– Я грублю, потому что ты инфантильное ничтожество, зарабатывающее на жизнь грязными фильмами. Нужна еще какая-нибудь причина? – Отчитывая его, она говорила очень логично и разумно, и почему-то это делало ее еще более привлекательной.

– Послушай, Джина, это звучит хуже, чем есть на самом деле. Я продаю хорошие нравственные фильмы. Эротичные, вот и все. У меня их покупают даже сексопатологи. Они говорят, что эти фильмы помогают им в работе. Их пациенты тут же приободряются.

– О, заткнись.

– Нет, я тебе правду говорю. Я не занимаюсь жесткой порнографией. Никаких извращений, никаких животных и, конечно, никаких детей. Я никогда не стал бы заниматься детской порнографией. Мне даже думать об этом противно.

В животе у него снова заурчало.

Она посмотрела на него поверх очков.

– Я тебе чистую правду говорю, но вижу, ты мне не веришь. Ты просто придираешься ко мне, вот и все. Не знаю почему. Я хороший парень. – Тоцци нахально ухмыльнулся, войдя в образ Санторо. – Я ведь тоже очень обидчивый, а ты меня все время обижаешь. В тот день я отдал тебе всего себя, и посмотри, что из этого вышло.

– Что ты сказал?

– Ты слышала. Я отдал тебе душу и сердце, и вот награда за это.

Она схватила пакет с грецкими орехами и швырнула в него. Пакет попал ему в плечо и порвался. Орехи с шумом и стуком посыпались на линолеум и раскатились по всей кухне.

– Посмотри, что ты наделала, – сказал он. – Стоило ли?

– Подбери их, – приказала она.

– Помоги мне.

– Подбери их!

Тоцци наклонился и подобрал один орех, продолжая нахально улыбаться. Но в душе он продолжал думать о Джине и Беллзе, надеясь, что это неправда.

– Я сказала, помоги мне подобрать их.

– Если я помогу, что ты для меня сделаешь?

– Иди к черту!

– Слушай, Джина, я же шучу – эй, послушай, ты куда?

– В ванную. Ты возражаешь? И подбери все это. Я не шучу.

Гиббонс слушал, надев наушники. Он нахмурился и посмотрел на Догерти, специалиста, работающего с аппаратурой наблюдения. Зуб Гиббонса все еще болел, но в настоящий момент боль несколько утихла. Правда, он знал, что это не надолго. Скоро молот снова начнет свою работу. Машина, темно-синий фургон, принадлежащий ФБР, на бортах которого белой и красной краской выведено «Би энд Би. Водопроводные и отопительные системы», была припаркована в квартале от дома Дефреско. Гиббонс и Догерти сидели в фургоне и слушали, как Тоцци флиртует с сестрой Живчика Дефреско. Гиббонс не мог понять, о чем они говорят, что она требует подобрать с пола. Он пожал плечами, давая Догерти понять, что он в недоумении.

Догерти тоже пожал плечами. Верхняя часть его лица выражала озабоченность, но нижняя часть была сама радость. На лице Догерти всегда и при любых обстоятельствах сияла широкая улыбка, из-за которой он был похож на сумасшедшего ученого. Гиббонс уже начал думать, что это своего рода паралич. Или же Догерти – возродившийся христианин. Но этот вариант вызывал у Гиббонса сомнения. Для большинства ирландцев-католиков и первая жизнь – довольно тяжелое бремя. Вряд ли они захотели бы родиться вновь.

Гиббонс высвободил одно ухо, оставив наушники на голове.

– Похоже, она порвала нитку жемчуга, правда?

– Не думаю. – Догерти прикрыл глаза, прислушиваясь. Он показал на измерители высоты звука на пульте, стрелки которых почти застыли после того, как Джина вышла из кухни и Тоцци остался там один. – Судя по звуку, это не жемчужины. Тогда была бы неожиданная россыпь более высоких, резких, щелкающих звуков. А эти звуки намного ниже, и что-то там еще грохотало.

Гиббонс пожал плечами. В данном случае сомнение следовало толковать в пользу Догерти. Этот парень разбирался в звуках. Он был одним из лучших специалистов по наблюдению в ФБР, а его облик странноватого лысеющего ученого подтверждал преданность науке. От уха до уха на его голове тянулась лишенная волос полоса – сказались годы работы в наушниках.

– Где у Тоцци передатчик? – спросил Гиббонс.

– В портативном устройстве, прикрепленном к ремню. Чистый звук, да? – Догерти гордился своей работой.

Гиббонс кивнул. Его не очень заботило качество звука. Важно было содержание беседы.

– Что там у них происходит? Не помню, чтобы Тоцци сообщал в ежедневных отчетах о сестре Дефреско.

Улыбка лабрадорского ретривера на лице Догерти превратилась в трагическую усмешку.

– Этому есть причины.

Зуб Гиббонса начал пульсировать. Так он и знал. Проклятый Тоцци, снова думает не головой, а членом. Гиббонс поморщился, но от резкой боли лицо его застыло.

– Он спал с ней?

Догерти хитро смотрел на него, как грязный сумасшедший ученый.

– Слушай, Гиб, некоторые вещи являются личными.

– Но не для тебя. Говори, Догерти. Спал он с ней? – Борясь с ноющей болью в зубе и раздражением на своего сексуально озабоченного идиота-напарника. Гиббонс был готов проломить стену фургона.

– Что ж... – Догерти снял наушники и повесил их на шею. – Да, спал. Но только один раз.

– А ты слушал?

– Тоцци не выключил передатчик. Что я должен был делать? Заглушить звук?

– Да уж мог бы.

– Гиб, клянусь Богом, я не знал, куда он идет. Я должен контролировать все его действия, так ведь? Я думал, он пошел к мисс Дефреско за информацией, пока обстановка там не накалилась, если ты понимаешь, что я имею в виду.

– Да, я понимаю, что ты имеешь в виду. – Проклятый подглядывающий Том.

– Говорю тебе, Гиб. Это не то, что ты думаешь. Если Тоцци не хотел, чтоб его слушали, он должен был выключить передатчик. Но пока он работает, я обязан записывать то, что слышу. Таковы правила.

– И это записано на пленке? – Гиббонс потер опухшую челюсть.

– Конечно. Я должен отчитываться за свою работу. – Догерти потянулся к пластмассовому ящику из-под молока, полному катушек с пленкой, провел по ним пальцем, пока не нашел нужную, и вытащил ее. – Вот. Хочешь – послушай.

Гиббонс бросил на кассету злой взгляд.