Напротив, по мнению О.С. Иоффе, поскольку «юридическое лицо – это организованный коллектив, обладающий коллективным сознанием и коллективной волей, то оно способно и к такому сознательно – волевому отношению, которое образует содержание вины. Вина юридического лица может выразиться в виновных действиях его работника, совершенных в связи с трудовыми функциями, она может быть также рассредоточена между различными подразделениями юридического лица, когда вина конкретного работника исключается. Но при всех условиях вина юридического лица – это вина не индивида, а коллектива, причем последующее полное или частичное переложение убытков, возмещенных юридическим лицом, на их конкретного виновника ничего в существе дела не меняет[987].

М. М. Агарков полагал, что действия отдельных представителей работников и служащих юридических лиц не могут рассматриваться в качестве вины юридического лица. Он считал, что хотя юридические лица и отвечают перед другими за вину своих представителей, но отвечают в этом случае не как за «чужую» вину[988]. Аналогичных взглядов придерживались и некоторые другие авторы[989].

Вместе с тем в юридической литературе советского периода можно встретить позиции, принципиально отличающиеся от ранее изложенных. Например, Л.И. Картужанским применительно к плановым договорам вовсе отрицалась необходимость доказывания вины юридического лица – должника. Он считал, что «всякое неисполнение договора, опосредствующего обязательства, всегда недопустимо, будет ли это неисполнение по объему, по сроку, по качеству и т. д. И потому право требовать возмещения не связано с доказыванием вины в положительном или отрицательном смысле»[990].

Заслуживает внимания позиция правоведов, которые на практике занимались правоприменительной деятельностью. В частности, Г.С. Шапкина отмечает, что «обсуждение вопроса о вине юридического лица при невыполнении обязательства ведется, как правило, в плане того, могло ли предприятие обеспечить выполнение обязательства или не могло по обстоятельствам, которые оказались для него непредотвратимыми, несмотря на принятые меры»[991]. Б.И. Пугинский указывает на логическую непоследовательность вывода о том, что вина не может быть ничем иным, как психическим отношением руководителей (коллектива, администрации) организаций и граждан к своим ненадлежащим действиям и их возможным последствиям. «Нет спора о том, что при совершении неправомерных действий работники организаций, а также граждане осознают значение своих поступков, и потому их поведение может быть квалифицировано как умышленное либо неосторожное. Однако такая самооценка, ее характер не играют никакой роли в применении ответственности… до психического отношения должника к своим поступкам нет дела ни лицу, права и интересы которого нарушены, ни юрисдикционному органу, которому придется рассматривать иск. Изучение деятельности суда и арбитража по разрешению споров показывает, что они не занимаются проверкой субъективного отношения граждан и работников организаций к допущенному нарушению»[992].

На наш взгляд, концепция вины как психического отношения нарушителя к своему поведению и его результату, несмотря на явную ее несовместимость с традиционной цивилистикой и практическую ее бесполезность, имела (и имеет сейчас!) столь широкое распространение в силу некоторых методологических причин, свойственных советскому периоду гражданского права.

Говоря о порочной методологии, породившей на свет концепцию вины как психического отношения правонарушителя к своему поведению и его вредным последствиям, следует выделить два уровня причин ошибочного подхода с точки зрения методологии исследования понятия вины в гражданском праве: частно – научный и глобальный.

Во-первых, появлению указанной концепции в немалой степени способствовало искусственное привнесение в цивилистику чуждых ей положений и методов исследования гражданско-правовых проблем из других наук и областей познания: материалистической философии, советской психологии, уголовного права. Такой подход не скрывался, а, напротив, всячески пропагандировался сторонниками «психологической» концепции вины. Например, тот же Г.К. Матвеев утверждает: «Подлинно научное истолкование этого юридического понятия (вины. – Авт.) немыслимо в отрыве от основ общественного, государственного и правового строя. Несмотря на то что вина есть правовое понятие, раскрыть его содержание невозможно при помощи одних юридических приемов, поскольку общепсихологическими предпосылками понятия вины служат исходные философские положения о свободе воли и необходимости, об активной деятельности человека, направленной на изменение объективного мира, и т. п., которые в свою очередь могут быть уяснены лишь как исторические, т. е. применительно к условиям места и времени»[993]. В этом смысле примечательна уже сама постановка Г.К. Матвеевым задачи исследования вины как гражданско-правовой категории: «Можно ли волю и сознание человека рассматривать как свободные от биологических процессов, происходящих в мозгу человека, и от объективных условий его жизни либо же его воля и сознание закономерно и необходимо обусловлены определенными материальными факторами, которые существуют независимо от воли и сознания и с помощью мозга получают лишь отражение в психике человека? Наконец, как понимать само это отражение: как пассивный или, напротив, как активный творческий процесс? Поставив так вопрос, мы неизбежно обращаемся к общефилософской проблеме необходимости и свободы воли, а в конечном счете к проблеме соотношения общественного бытия и сознания, материи и мышления»[994].

Не отрицая общефилософского значения такой постановки задачи перед исследователем, все же зададим себе вопрос: какое все это имеет значение применительно к выяснению сущности гражданско-правовой категории вины как одного из условий ответственности участника имущественного оборота, нарушившего субъективные гражданские права другого участника имущественного оборота, когда речь идет о возмещении убытков, причиненных таким нарушением, и восстановлении тем самым нарушенных прав? К каким выводам может прийти исследователь, поставивший перед собой такие задачи?

Несоответствие научных методов исследования его предмету при неуемном желании сделать значимые выводы, основанные на используемых методах, во многом предопределило психологическую концепцию вины.

Еще большее значение в деле утверждения психологической концепции вины имела рецепция – немудреное простое заимствование понятия вины из советской уголовно-правовой доктрины. На страницах своей книги Г.К. Матвеев многократно упрекает цивилистов в том, что они не проявляют усердия в совершенствовании и развитии категории состава правонарушения и его субъективной стороны – вины, и ставит в этом плане им в пример работы правоведов в области уголовного права. Показательный факт – в цивилистической работе Г.К. Матвеева количество ссылок на уголовно-правовые исследования едва ли не превышает число таких же ссылок на научные труды в области гражданского права! Да и в целом за научную основу исследования вины в гражданском праве Г.К. Матвеев принимает понятие уголовной вины, предложенное А.А. Пионтковским, который утверждал, что вина – это «умысел или неосторожность лица, выраженные в деянии, опасном для основ советского строя или социалистического правопорядка, и осуждаемые поэтому социалистическим законом и коммунистической нравственностью»[995]. Хотя уже из этого определения понятия уголовной вины очевидна его принципиальная неприемлемость для гражданского права: ведь главным в уголовной вине являются моменты, опасные для общества, а потому осуждаемые государством. И именно для определения степени опасности преступника для общества (и только для этого!) необходимо уяснение, каково же его психическое отношение к совершенному преступлению и его последствиям. И как раз в этом смысле уголовная вина не имеет ничего общего с понятием вины в гражданском праве!