{12} Однако скажу, что навсегда в моей памяти осталось одно чтение Ивана Алексеевича, случайное, в его столовой, за чаем. Слушатель был, кроме меня, один: покойный писатель Нилус. "Никогда в жизни такого чтения не слышал, это верх совершенства!" - совершенно справедливо сказал он.
Чехов, думаю, не оказал большого художественного влияния на Бунина (уж скорее Тургенев "Поездки в Полесье" и, конечно, Толстой). Любили же они друг друга и как писатели чрезвычайно. "У меня ни с кем из писателей не было таких отношений, как с Чеховым, - пишет Бунин, - за всё время ни разу ни малейшей неприязни. Он был неизменно со мной сдержанно нежен, приветлив, заботился как старший, - я почти на одиннадцать лет моложе его, - но в то же время никогда не давал чувствовать свое превосходство и всегда любил мое общество, - теперь я могу это сказать, так как это подтверждается его письмами к близким: "Бунин уехал, и я один". - То же самое и я не раз слышал от Ивана Алексеевича, он говорил об этом с радостью, лицо его светлело. Вспоминает и Станиславский: "В одном углу литературный спор, в саду, как школьники, занимались тем, кто дальше бросит камень, в третьей кучке И. А. Бунин с необыкновенным талантом представляет что-то, а там, где Бунин, непременно стоит и Антон Павлович и хохочет, помирая от смеха.
Никто не умел смешить Антона Павловича, как И. А. Бунин, когда он был в хорошем настроении".
Не всегда они виделись на людях, и не всегда Иван Алексеевич бывал в хорошем настроении (бывал часто блистателен и тогда, когда настроение было плохое). В общем, жизнерадостность у него почти до конца была редкая. О Чехове принято говорить {13} обратное. Он решительно это отрицал: "Какой я нытик? Какой я "хмурый человек", какая я "холодная кровь", - как называют меня критики? Какой я "пессимист"?.. "Вот вы говорите, что плакали на моих пьесах... Да и не вы один. А ведь я не для этого их написал, это их Алексеев сделал такими плаксивыми. Я хотел только честно сказать людям: "Посмотрите, как вы все плохо и скучно живете!"
Тут спорить трудно. Шестов называл Чехова беспощадным писателем. Бунин в разговорах высказывался еще много решительнее. М. Курдюмов в своей книге "Сердце смятенное" излагает содержание одного мрачного рассказа Чехова. Иван Алексеевич на полях пишет: "Да, везде (подчеркнуто им. М. А.) у него мерзость и ужас". Быть может, сам почувствовал несправедливость своей записи (ведь не "везде", конечно): читая в той же книге о "предельном внутреннем тупике" у Чехова, Бунин написал: "Преувеличение ужасное!" - Не любил всю жизнь преувеличений. Автора "Скучной истории" будто бы мучила участь человека, - И. А. раздраженно подчеркивает слово "мучила" и на той же странице приписывает:
"Любил завтраки, обеды, ужины, колбасу Белова". Это кстати мог бы написать и сам Чехов; ему замечание верно понравилось бы. Со всем тем, разница между беспощадностью и "посмотрите, как вы все плохо и скучно живете" не так велика, ее и установить трудно, и мало было выдающихся писателей, которые не подвергались бы упреку в "беспощадности", в "черной краске", в "поисках дурного в жизни и в человеческой природе". Правильно говорил Бунин в письме к С. А. Венгерову, напечатанном в начале первого тома его собрания сочинений: "В угоду традициям и благодаря незнанию народной жизни, некоторые неизменно прибавляли, говоря о моих произведениях, касавшихся народа: "а все-таки это не так" - и, {14} никогда не приводя никаких доказательств, отделывались "отрадными" частностями, ссылками на Достоевского, Тютчева или Гл. Успенского и Чехова, хотя Успенского тоже упрекали в "хмуром и желчном пессимизме" и "полном незнании народа", хотя, укоряя меня Чеховым, почти слово в слово повторяли то самое, что говорили Чехову, укоряя его предшественниками его. Всё это, конечно, в порядке вещей. О "Мертвых душах" и о "Ревизоре" кричали: "это клевета, это невозможность". Гончарову пришлось выслушать, что он "совершенно не понимает и не знает русского народа". "Преступление и наказание" называли (и не где-нибудь, а в "Современнике") "клеветой на молодое поколение", "дребеденью", "глупым и позорным измышлением, произведением самым жалким". - Забавно тут то, что в молодости, после первых его рассказов, критики говорили о Бунине противоположное: нет писателя "более тишайшего, человека более умиротворенного".
"Тишайшим" и "умиротворенным" Иван Алексеевич никак не был. Не был и Чехов. Если б были возможны и, главное, нужны способы какого-то статистического подсчета добра и зла в жизни, изображенной и не в самых безотрадных их произведениях (о "Палате № 6" или о "Петлистых ушах" не приходится и говорить), он дал бы верно результаты неожиданные, не столь уж отличающиеся от тех, какие дал бы такой же анализ, например, для Гоголя. Не стоит об этом и говорить. Россия поняла, оценила, превознесла Чехова и Бунина, назвала их последними классиками, Что именно оценил по достоинству Запад?
У Чехова - большая публика преимущественно театральные пьесы, хотя они хуже его рассказов. Такие же подлинные шедевры, как "Палата № 6", "Скучная история", "Архиерей", "Степь", "Душечка", "Именины" едва ли могли быть поняты широкими {15} массами западных читателей: слишком им чужды быт этих рассказов и даже, в меньшей все же степени, их дух. Не говорю тут о знатоках. Сомерсет Мохэм справедливо называет рассказ "Архиерей" "one of the most beautiful and touching of his stories". Так же справедливо Беннет говорит, что "Палата № 6" - одно из самых необыкновенных и страшных произведений, когда-либо кем-либо написанных.
Однако и он был поражен в этом рассказе преимущественно его обличительной стороной (уж очень слово "обличение" не приложимо к Чехову). Действительно в Англии верно нет таких больниц, как описанная Чеховым; может быть, не было и в Чеховское время. Но ведь и в старой России не каждый день врачи попадали в те дома умалишенных, где прежде сами лечили. У Бунина на западе оценили лучшее, но, кажется, не все лучшее. "Господин из Сан-Франциско" включен во многие антологии мировой литературы. А "Жизнь Арсеньева", одна из самых замечательных книг в русской литературе, переводилась на иностранные языки гораздо меньше.
Разное бывает и мировое признание и не всегда оно прочно. Чехов наверное своей славы на западе и не предвидел. Но он знал себе цену. "Однажды, читая газеты, он поднял лицо и, не спеша, без интонации, сказал: "Все время так: Короленко и Чехов, Потапенко и Чехов, Горький и Чехов", рассказывает Бунин в этой книге. Да, именно, "Горький и Чехов". На западе, при его жизни, даже неизмеримо больше Горький, чем Чехов. В 1904 году, за несколько месяцев до его кончины, вышла книжка в двести страниц:
"Жизнь и сочинения Максима Горького в оценке западноевропейской критики", перевод с английского А. М. Беловой". Мне она попалась совершенно случайно. Зачем она была напечатана, - трудно понять. А просмотреть ее не слишком нервному, ко всему {16} привычному человеку стоит. В ней, конечно, говорится и о русской литературе вообще, упоминаются, как полагается, Толстой, Тургенев, Достоевский. О Чехове нет ни слова. Все о Горьком и чего только нет! Тринадцать глав, с заглавиями, по разделам. Последняя называется, например, "Этика Горького", - просто Кант или Декарт! Много и биографических сведений; некоторые новы (по крайней мере для меня):
"Дед мальчика (Горького) со стороны отца был армейским офицером, но при Николае I был разжалован за жестокое обращение с солдатами. Даже и для того безжалостного и жестокого века он являлся зверем". Все обстоятельно. Есть и безумство храбрых, и непроходимые леса России, и русская душа, и Прометеев огонь. В художественных оценках, разумеется, преобладает восторг: "Имя Максима Горького было занесено в золотую книгу великих людей России"... "Россия имела бы в нем законного наследника знаменитого автора Анны Карениной", если б, - не все ли равно, какое "если б"? Спасибо и на нем. Впрочем, есть и другое: кое-кто из англичан находил, что "сенсация, вызванная его (Горького) произведеньями, совсем не пропорциональна достоинству его сочинений". - Неужели!