"Лукьян Степанов одиноко и величаво стоял среди двора, без шапки, в лиловой рубахе, опираясь на рогач. Невдалеке тихо сидел в ведре, забитый в него, закутанный в попонку, бледный ребенок в чепчике. Другой, в продранной на тугом животе рубашке, криво и старательно заносил полную ножку, взбираясь на каменное крыльцо амбара. А вокруг все было усеяно спящими: одной семьи у Лукьяна Степанова шестнадцать человек, да еще гости, кум с женой, приехали. Все ошалели, ослабели после обеда, повалились где попало и заснули. Один Лукьян Степанов не сдался: был еще во хмелю, красен, но стоял бодро.
Когда Сева въехал во двор, Лукьян Степанов не спеша подошел, подал ему руку и осмотрел запотевшую под седлом кобылку.
- В Москву за песнями? - спросил он с усмешкой.
Под навесом амбаров сидели на цепях овчарки. Он погрозил им. Возле них, в тени, крепко спал на спине кум, мужик с черной бородой. На солнце, в телеге- баба в зеленом платье и старший сын Лукьяна Степанова в атласной синей рубахе, в кованых сапогах, с выпущенными из-под голенищ каемками шерстяных чулок. Эти лежали ничком, обнявшись. Прочие спали прямо на траве. Бабы - прикрывшись от солнца фартуками.
- Яишинку? А? - спросил Лукьян Степанов.
Сева, смеясь, отказался:
- Мы только что от завтрака.
- Ну, чайку?
- Право, не хочется. Да и на станцию боюсь опоздать.
- Значит, опять в Москву?
- Да... Пора. Я и так пропустил уже много уроков.
- Жисть вам! - сказал Лукьян Степанов, как бы с завистью, но не скрывая и насмешки. - Урков! А я вот тысяч на сорок имею, князь во князьях, а все сижу. В Киев и то не соберусь никак. А понужней твоих урков. Пойдем, дом покажу.
Возле дома, на рвани ватного одеяла, сушилось просо.
- Кш, пропасти на вас нету! - сказал Лукьян Степанов, махнув рогачом на высоких худых цыплят, бегавших по просу, и поднялся на крыльцо, вошел в сени, делившие дом на две половины. Полов в сенях еще не настилали: навалены были тут рассыпавшиеся колеса, рассохшиеся кадушки, кирпичи, известка. В отворенные двери глядели пустые комнатки, кафельные печки, медные отдушники, стены в голубеньких обоях.
Сева спросил, оглядываясь:
- А что же вы его не доделываете?
- Это кого? Дом-то?
- Да.
- Капиталу, брат, не хватает. Это ведь у тебя одна забота - урки учить, задачи решать да диктовку гнать.
- Нет, без шуток? И не доделываете и не переходите. Ведь вы, говорят, под шалашом, в землянке живете?
- Она землянка, а лучше всякой избы, - сказал Лукьян Степанов. - А не перехожу, это правда. Третий год не перехожу, оттого и не доделываю. Не в капитале, понятно, дело. Дай ребятенки подойдут, выровняются.
- Какие ребятенки?
- А внуки. Их у меня числа нет. Пусти-ка их! Живо все шпалеры обдерут.
В задней комнате, в зале, как назвал ее Лукьян Степанов, сидела на полу босая баба, миловидная, очень смирная на вид, и рубила косарем зеленую траву.
- Это кому же? - спросил Сева.
- Свиньям кушанье готовит, - сказал Лукьян Степанов. Пойдем. Тут жарко.
- А я все-таки избу вашу хотел бы посмотреть.
- И в избу сведу.
Под громадным, черным от старости шалашом толстый потолок из бревен покрывал громадную землянку. Спустились вниз по земляным стертым ступенькам. Внизу было мрачно, темно свет проходил только в два крошечных окошечка под самым потолком. Сева увидал нары человек на двадцать, опять-таки заваленные старьем - попонами, лотками, ошметками лаптей, люльками; оглядел рассевшуюся кирпичную печь, полати, стол, занимавший чуть не половину избы, щербатые чугуны на мокром земляном полу возле печки, - в них, в воде с золой, выпаривались портки и рубахи.
- Но это ужасно! - сказал он смеясь. - Как же вы тут живете! Ведь вас шестнадцать человек. И целую зиму спите все вместе...
- Ничего тут нету ужасного, - сказал Лукьян Степанов, что-то внимательно оглядывая под печкой, и вдруг махнул рогачом: из-под печки, раздувая золу, вылетел больной облезлый голубь. - Ничего тут нету, братец ты мой, ужасного. Девять лет прожил, как дай тебе бог прожить. Ни разу не угорели. Диво, а не изба. А теплынь какая! Зимой прямо хоть рубаху скидавай... Мы, брат, люди земляные.
- Но сыро, должно быть, ужасно?
- Наладил! Сыро, это правда, дюже сыро. Пойдем, свою охоту покажу.
"Охота" Лукьяна Степанова, его знаменитые на всю округу чернопегие битюги помещались в особом дворе, в каменной, крытой тесом пристройке к новому дому. Отомкнули замки на высоких тесовых воротах, вошли в уютный квадрат из денников и амбарчиков с крылечками и маленькими железными дверками.
- Вот буду жить в новом доме, проснусь так-то ночью, гляну, ан мне из залу все и видно, - сказал Лукьян Степанов, показывая на окошечко, глядевшее из дома во двор. - Понял? Умно придумано? Истинно, как Адам в раю живу! Истинно, князь во князьях!
Глаза его стали блестеть. Денники тоже были на замках. Отмыкая их, он распахивал дверь, смело шел прямо к заду лошади, оглаживал его и шел к голове.
- Ты не ходи, не ходи! - кричал он из денника. - На порожке стой. Насмерть убьет! Меня только одного подпушают...
Страшные траурные лошади вздрагивали всей кожей, шарахались, храпели, косили огненными глазами. Гривы у них были черные, густые, чуть не до земли. Раскормлены они были на удивление, до желобов на спинах и крупах.
- А? Что? Каково? - глухо кричал Лукьян Степанов из темноты. - Видал? А то Москва-а... Боле ста лет в нашем роду этот самый завод, такой масти ни у кого во всей губернии нету. Стану помирать, накажу цельную тройку запречь в самую первую телегу, - тройкой гроб помчат!
Потом, нагнувшись, переступил порог денничка, где стояла ладная жемчужная кобылка.
- А это моя любимица! Земчужная лошадка называется. У, матушка! Любишь? Любишь? - Любит, чтоб ей носик чесать, страсть любит, - сказал он с восторгом, оборачиваясь к гостю.
Все осмотрев и затворив, замкнув, он обрел еще более прекрасное расположение духа.
- Погоди, дурачок, погоди, поспеешь! - говорил он, удерживая Севу. - Пойдем чай пить. А не хочешь, давай так посидим, побалакаем...
Он сходил в избу, принес скамью, сел; глубоко и довольно вздыхая, усадил Севу рядом с собой.
- Эй, бабка! - закричал он на весь двор. - Старуха!
Толстая, сутулая старуха в шерстяных чулках, в очках, с паголенком и спицами в руках, показалась из-за шалаша.
- Княгиню-то мою еще не видал? - спросил Лукьян Степанов, кивая на нее. - Заодно уж и ее погляди. Она у меня тоже при делу. За избой сидит, мак стережет.
Старуха подошла и низко поклонилась.
- Ну, как? - спросил Лукьян Степанов. - Сидишь? Никого не видать?
- Пока, слава богу, никого. Да ведь знают, что есть караул.
- Маку немножко для потехи посеял, - сказал Лукьян Степанов, обращаясь к гостю. - Я этих там маков, подсолнухов нипочем не уважаю - для потехи только сею по малости, абы-абы ребятишкам хватило. Как сеяли деды-прадеды ржицу, так и нам бог велел. Они только ее, матушку, знали, а цигарки из трехрублевок вертели. Я, братец ты мой...
Старуха стояла и блестела мелькающими спицами, слушала, глядя исподлобья, из-за очков. Лукьян Степанов слегка нахмурился.
- Ну, будя, послухала, - сказал он и махнул на нее рукой. - Что приглядываешься? На мне узоров нету. Ступай, ступай отцеда...
Вечерело. Галки, болтая, усаживались на решетчатые колпаки на трубах нового дома. Стали просыпаться спавшие. Один за одним прошли мимо, на пруд, умываться, сыновья Лукьяна Степанова, - угрюмые, густоволосые, крепкие мужики. Ребенок, сидевший в ведре, повалился вместе с ведром и кричал на весь двор. Сева простился. "Ну, во святой час, сказал Лукьян Степанов, - подюжей учись", - и Сева, вскочив на свою нервнуку кобылку, поехал по плотине пруда. Вечерняя прохлада и тишина сходили на степь. Воробьи осыпали горелую, голую лозинку на плотине сплошным треском, вечерним, уютным. Желтоватая жидкая вода кишела возле плотины мельчайшими вшами. Умывшийся мужик сидел на глиняном берегу распояской, отражался под берегом и глядел на оранжевое солнце, садившееся за степью, за неоглядной равниной, в молочно-голубом сухом тумане. Жнивья были лимонные. Пастушонок, с раздутой губой, в бараньей шапке, медленно гнал по ним стадо овец. Они двигались скопом, на ходу докармливаясь, с шумом дыхания. Сева, отъехав от хутора, ударил плеткой по лошади и понесся вскачь, оставляя за собой столб пыли. Столб этот протянулся на версту и не опадал долго, долго...