Виталий протянул через стол Роговицыну оба письма и умолк, нетерпеливо посасывая свою давно потухшую трубку.

Медленно, словно нехотя, надев очки, Роговицын прочитал одно письмо, затем второе и, потерев подбородок, заметил:

– М-да. Конечно, человеческие документы. Интересно, кто такую анонимку мог настрочить.

– Это мы, надеюсь, установим, — со скрытым торжеством ответил Виталий.

– Вот как? Ну и кто же автор, по-вашему?

– Это не по-нашему, Павел Иосифович, это, видимо, точно, — с преувеличенной вежливостью поправил его Виталий. — Её написал заводской шофёр Сергей Булавкин, который, кстати, сейчас исчез. Собрался что-то нам рассказать и вдруг исчез. Не исключено…

– Позвольте, позвольте, — Роговицын сделал нетерпеливое движение рукой. — То есть как это исчез?

– Так вот, взял и исчез. Не исключено, что его припугнули или он сам чего-то испугался. Вы смотрите. Сначала он написал угрожающее письмо Лучинину, потом неизвестно что совершил и, наконец, собрался прийти к нам, что-то рассказать, чего, как он выразился, «никто другой не расскажет», и вдруг исчез.

– Милиция начала розыск?

– Со вчерашнего дня.

– Ну и что выяснили?

– Пока сведения очень расплывчатые. Но, во всяком случае, это исчезновение тоже даёт основание сомневаться в самоубийстве Лучинина.

– Вы очень скоры на выводы, молодой человек, — с усмешкой покачал головой Роговицын. Он снял очки и снова откинулся на спинку кресла. — Очень скоры. Все, что связано с этим Булавкиным, ещё темно и не ясно. А вот преступление самого Лучинина — это факт, который ваши воспоминания детства зачеркнуть не могут. Акт составили серьёзные, квалифицированные люди. Ну, а что касается этой анонимки, — он потрогал письмо, лежавшее на столе, — то и мы получали письма о Лучинине, некоторые, кстати, тоже анонимные. О его грубости, несправедливости, махинациях. Вы их увидите там, в деле. Но основываться на них в своих выводах — это, знаете, наивно, это, я бы сказал, школярство. Так мы не поступаем. Запомните.

На этот раз Виталию не удалось выдержать тона, каким он начал разговор: ведь Роговицын отчитал его, как мальчишку, уже не скрывая насмешки.

– Но вы все ставите с ног на голову! — запальчиво воскликнул он. — У меня не только воспоминания детства! Вы прочтите ещё раз его письмо. Он остался таким же, каким был! А насчёт акта… Нельзя же так слепо верить бумаге!

– Эх, молодой человек, молодой человек, — покачал головой Роговицын. — Это я-то слепо верю бумаге? Да я ей перестал верить, когда вас ещё на свете не было. Верите вы. Это письмо… — теперь он дотронулся сухими пальцами до письма Лучинина. — Вы разве не знаете, что люди чаще всего говорят и пишут одно, а думают и поступают по-другому? Уж я повидал таких на своём веку. Вот сколько повидал, — он провёл рукой по горлу. — Даже среди своих коллег. Я вот следователем работаю без малого тридцать лет. Мои однокашники уже вон где, — Роговицын показал глазами на потолок. — А думаете я их глупее? Не-ет. И таких, как ваш Лучинин, я знаю. Поверьте мне, дутой величиной был. Так что не обманывайтесь. Я, знаете, и не таких, как Лучинии, сажал. В кабинет ко мне гоголем заходили, а потом я их водой отпаивал. Все было. И в Москве тоже работал, и тоже… отпаивал. Цирк был. Ей-богу, цирк!

Роговицын вдруг дребезжаще рассмеялся. Все его маленькое, сухонькое тело затряслось, морщины на лице ожили и все разом сместились, как в детском калейдоскопе, и перед Виталием возникло совсем другое лицо, оживлённое воспоминаниями и словно помолодевшее. Но тут Роговицын поспешно вытер большим пальцем проступившие в уголках глаз слезы и надел очки. В тот же миг лицо его неуловимо изменилось. Морщины вернулись на прежнее место, глаза уже сухо щурились за стёклами очков, и он сказал отрывисто и решительно:

– Словом, изучайте пока дело. А когда появятся у вас факты, тогда и будем решать. Факты, а не воспоминания и ощущения. Если бы я руководствовался воспоминаниями да ощущениями, то ой-ой-ой скольких бы уже посадил. Но, на их счастье, фактов у меня не было. Вот и у вас их нет. И не будет. Покончил с собой ваш Лучинин, попал в переплёт и покончил. И ничего удивительного тут нет. А то бы судили. И позора бы не обобрался. А он с самолюбием был, ого, с каким самолюбием. Видали мы таких!

– Вы не имеете права все это говорить! — зло воскликнул Виталий, словно выйдя из оцепенения. — Не имеете права! Вы даже не начинали следствия поэтому делу! Как же вы можете делать выводы?

Роговицын коротко усмехнулся и потёр подбородок.

– А я с вами, коллега, только мыслями делюсь, а не составляю обвинительное заключение. Мыслями!

– Недопустимые мысли!

– От таких слов рекомендую воздержаться, молодой человек. И контакта с прокуратурой не терять. Приехали проверять работу ваших товарищей? Проверяйте. Как видите, не препятствую.

– Хорошо не препятствуете. Я настаиваю…

– Рано, — сухо оборвал его Роговицын и поднялся. — Не смею задерживать. И у самого дел невпроворот, — он кивнул в сторону кипы папок на столе. — Сами знаете, как у нас.

Виталий тоже встал, оказавшись чуть не на голову выше Роговицына.

– Хорошо. Но спор наш не окончен.

– Как знаете. А пока мы вас в кабинетик какой-нибудь определим. Прошу.

Он сделал жест рукой, приглашая Виталия идти первым.

В приёмной Роговицын спросил кого-то из сотрудников:

– Что, Васин не вернулся ещё из командировки?

– Нет ещё.

– Ну вот и прекрасно. Идёмте, — обратился Роговицын к Виталию, — стол вам уже есть.

Они вышли в коридор. Виталий нёс под мышкой тонкую зеленую папку.

В небольшом кабинете, куда они зашли, стояло два стола. За одним, около окна, расположился худой, светловолосый парень в клетчатой рубашке с закатанными рукавами и торопливо что-то писал. Напротив него сидела полная загорелая женщина в пёстром сарафане. Она быстро и тревожно посмотрела на вошедших.

Второй стол бы пуст. Роговицын подвёл к нему Виталия и сказал парню в клетчатой рубашке:

– Юрий Сергеевич, наш товарищ тут поработает.

– Пожалуйста, — буркнул парень, не отрываясь от протокола.

Роговицын кивнул Виталию и вышел.