Марийка подсаживалась к столу рядом с Верой и брала в руки липкую кисточку. Это была хорошая работа – наклеивать на коробочки розовые и голубые этикетки, похожие на большие почтовые марки, совсем не то что чистить кирпичом ножи и вилки.

Свои коробочки Марийка откладывала в сторону, а потом пересчитывала их и с гордостью говорила Наталье:

– На восемнадцать копеек наклеила!

– Ах ты, моя помощница дорогая!

– А у меня, мама, что-то медленно сегодня дело идёт, – говорила тоненьким голоском Вера.

– Может, устала, дочка? Так ты передохни немножко. Ты ведь у нас слабенькая…

– Я тоже, мама, передохну, – говорил Сенька и, сорвавшись с места, бежал к печке помешатьсвоё варево.

– А ты-то с чего? Пяти минут на месте не усидишь, точно на иголках. Другие вон в твои годы уже на заводе подручными работают, а тебя и за коробки не усадишь.

– Мам, так я же клею, вот только сажи подсыплю в банку…

Сенька варил гуталин из сажи, дёгтя и какой-то бурой жидкости.

Возвращаясь к столу, весь испачканный в саже, он рассказывал о том, как он наварит целый пуд гуталину и будет продавать его чистильщикам сапог. На вырученные деньги он сможет наварить уже три пуда гуталину и опять его продавать. Денег будет много – он пошлёт Веру в Крым лечить горб, матери купит шубейку на лисьем меху, а себе – велосипедный насос.

Велосипедный насос был давнишней мечтой Сеньки. Кто-то сказал ему, что для того чтобы получить из каменного угля чистейшие алмазы, требуются две вещи: велосипедный насос для накачивания воздуха и температура в тысячу градусов. Вот Сенька и собирался изготовлять алмазы. Кусок каменного угля величиной с тарелку уже давно лежал у него под кроватью. Остановка была только за насосом. Как только ему удастся раздобыть велосипедный насос, он приладит его к примусу и будет до тех пор подливать керосин и накачивать воздух, пока уголь не накалится до тысячи градусов. Потом нужно уголь залить холодной водой, остудить, и из него получатся настоящие алмазы – каждый величиной с горошину.

Сенька всё ещё возился у печки, а девочки уже опять мазали клеем этикетки.

– Какой мне сон сегодня чудной приснился! – говорила Вера.

– А ну-ка, расскажи, доченька…

Вере постоянно снилась еда. То она увидит во сне огромный пирог с капустой, величиной со стол, и ангела, который разрезает пирог на куски и раздаёт всем детям со двора. Дети толкаются и оттесняют маленькую Веру, и когда доходит до неё очередь, то пирог уже роздан. А то приснится ей жареный гусь, который оживает и удирает с тарелки, когда его собираются съесть…

– Ну, это что за сон! Пироги с капустой… – быстро, не глядя на Веру, говорил Сенька. – Вотмне снится всегда интересное. Один раз приснилось, будто я по воздуху летаю на такой машине, вроде как аэроплан, только без крыльев, и эта машина может ездить по земле и плыть по воде.

Слова изо рта у Сеньки сыпались, как скороговорка «на дворе трава, на траве дрова»; он был проворный, быстрый и юркий, точно мышь.

– Учить бы тебя надо, – вздыхала Наталья, – в гимназию бы отдать, вышел бы образованный. Так где же нам, когда у нас и так через каждую копейку слёзы льются…

Наталья ещё ниже наклоняла над столом своё широкое бледное лицо. Она что-то шептала, вздыхала и покачивала головой. Марийке становилось очень жалко Наталью, и она старалась как можно скорее клеить, чтобы заработать для печниковой семьи побольше копеек.

– Ничего, мама, вот я наделаю из угля целый мешок алмазов и разбогатею. Поступлю тогда в гимназию, а коробки аптечные к чёрту, к чёрту, в печке их спалю! – торопливо говорил Сенька.

Он подскакивал к столу, мазал одним махом несколько этикеток и бочком, бочком – снова к печке.

Когда Полуцыган не работал, он целые дни проводил в извозчичьем трактире на Рыбной улице. Этот трактир содержал его приятель, бывший печник Иван Иванович.

Бывало так, что Полуцыган не выходил из трактира Ивана Ивановича по нескольку дней. Наталья к этому привыкла и не беспокоилась.

Однажды, когда Полуцыган не показывался домой больше двух суток, Наталья послала в трактир Веру, чтобы та забрала у отца ключи от сарая. Марийка пошла вместе с Верой.

Рыбная улица, где помещался трактир Ивана Ивановича, была недалеко от дома Сутницкого. Нужно было спуститься с горы и свернуть налево, к вокзалу. Привокзальные улицы были грязные, узкие, с высокими, тесно сдвинутыми домами. Почти в каждом доме здесь помещались трактир, чайная или пивная. На вывесках чаще всего были нарисованы огромные раки и дымящиеся сосиски, а иногда попадались и надписи: «Трактир «Американ», «Чайная «Уют», «Восточные закуски».

На булыжной мостовой дребезжали ломовые телеги, к вокзалу тянулся рабочий люд, шло много солдат с сундуками за спиной.

Здесь было очень шумно от грохочущих телег, от паровозных гудков, от брани ломовиков, которые не могли разъехаться на узкой мостовой и нещадно лупили своих взмыленных тощих кляч.

Даже как-то не верилось, что в десяти минутах ходьбы отсюда были широкие улицы, зеркальные витрины магазинов и цветущие акации на бульварах.

Девочки ещё издали увидели трактир Ивана Ивановича.

Перед трактиром стояло много извозчичьих пролёток, и лошади, засунув головы в торбы, жевали овёс, дожидаясь своих хозяев. Воробьи целыми стаями прыгали под ногами у лошадей и клевали рассыпанный овёс.

Марийка и Вера вошли в трактир. На дворе стоял солнечный день, а здесь горели лампы, на окнах были задёрнуты тёмные занавески, и казалось, что уже наступил вечер.

Повсюду за столиками сидели извозчики – огромные краснорожие мужики в синих сборчатых поддёвках. Они уписывали солянку, поставив на пол свои засаленные и бурые от пыли цилиндры.

В углу, на деревянном помосте, сидел слепой большеротый парень и играл на гармошке. Девочки с минуту смотрели, как он растягивает гармонику, раскачивается вместе со стулом, морщится и кривит свой огромный рот каждый раз в ту сторону, куда выгибаются мехи его гармошки.

Держась за руки, подруги подошли к высокой стойке, за которой стоял толстый рябой старик в ситцевой рубашке с расстёгнутым воротом. Стойка была завалена разрезанными пополам мелкими дыньками и заставлена влажными и холодными бутылками с чёрным пивом.

– Иван Иванович, мама спрашивает, или у вас папаша? – спросила Вера.

Иван Иванович, высунувшись из-за стойки, разглядел девочек, выплеснул через их головы на пол остатки пива из толстой стеклянной кружки и молча указал пальцем на соседнюю дверь.

Марийка и Вера вошли в небольшую комнату, куда Иван Иванович пускал только своих постоянных посетителей.

Здесь на деревянной скамейке лежал Полуцыган, а у стола сидели несколько незнакомых людей. Никто из них даже не посмотрел на девочек. Вера и Марийка остановились у дверей.

Закинув голову, Пол у цыган говорил:

– …И вот, братцы мои, всякую машину я могу постигнуть. Маленький бывало любил я мастерить разные штуки. Таких, как у меня, змеев, мудрёных и пригодных к лёту, таких голубятен с разными затеями не было ни у кого по всей Культяповке. Хотелось мне учиться, да не пришлось, Отдал меня отец в ремесло. Печное дело я изучил довольно прекрасно – печка, она сооружения нехитрая. Увидел я, что негде тут моим способностям развернуться, и стала тоска меня одолевать. Сынишка мой, Сенька, в меня пошёл, тоже всё мастерит да выдумывает, а я запрещаю. Учиться ему не придётся, так пусть лучше с детства отвыкает… А дочка у меня убогонькая. Упала с лестницы, имея четыре года от роду. Посмотрю я на её горб – сердце у меня так и защемит. Всю ведь жизнь ей мучиться, да и замуж никто не возьмёт через это…

Полуцыган смолк. Его распухшее, обросшее чёрной щетиной лицо было страшно. Он закрыл глаза, полежал так с минуту, потом опять их открыл и тут заметил девочек, топтавшихся возле двери.

Он вздрогнул и приподнял голову.

– Вам чего тут? – спросил он девочек каким-то не своим голосом.

– Мама послала… – почти шёпотом ответила Вера.