- Господа офицеры! Ваши донесения я выслушал. Можете расходиться по домам...

Передохнув:

- Одну минуту подождите. Выслушал я... Слабо, господа офицеры. Организация никуда не годится. Это надо сказать прямо. Патрули на улицах есть?.. Я спрашиваю: есть? Капитан Солоимов!..

- Никак нет, Константин Григорьевич, послать некого.

- По домашнему. Плохо. Очень плохо. Нас можно взять голыми руками.

Покачал головой. Старик уже хотел распечь, но устал. "Хорошо бы остаться одному". С усилием он выпрямился, оглядел всех двумя яркими точками: очков.

- Ну, Бог не выдаст, свинья не съест. Поздравляю вас с первой и основной победой, господа!

- Ур-ра.

Внизу, в Кремле враждебный шорох пополз с губ:

- Ишь, галдят! Рады!

- Откуда их столько набралось?

- Когда же большевиков расстреливать будут?

- Ночью. Дай отдохнуть. За часовней.

Часовня шарахнулась в угол, под склон холма, к стене. Туда повернулись глаза. Там и установилась - кровавая традиция.

- Со мной останется только капитан Солоимов и дежурный адъютант. Дежурный офицерский взвод где?

- В бывшем доме священника.

- Хорошо. До завтра, господа. Пораньше. К 9 не опаздывать. Караулы надежны?

- Надежны, господин полковник.

Разговор в темноте.

- У меня, поручик, в голове как кинематографическая лента: вспыхивает. Однако у Козьего Бугра не затихают.

- Продержатся ли?

- Продержатся: там Антипьев и Дуклеев. А Крамаренко даже свой иконостас обнажил, снял с сорочки и повесил на указанное место.

- Д-да. Только мобилизованные - не солдаты. А эта буффонада с орденами лишнее. И на сорочке носить и теперь надевать. Раздражает это зря.

- Пожалуй. А я ничему не верю. А вы заметили, что сегодня дрались только у гостиницы "Виктория" и около губернаторского дома? Чрезвычайки как не было никогда.

- Разбежалась. Ну, она еще явится.

- Да, с таким настроением не побеждают. Кто это сказал? Не помню. Если Чрезвычайка, по вашему, явится, - то зачем вы участвуете?

- Как зачем? Да я никогда об этом и не думал. А так из обывательщины. Обыватель тоже может быть героем. Я за семь месяцев позабыл, что я был хорошим офицером, а муку семье возил. Ну, а теперь - повторение пройденного.

- Оригинально, знаете.

- Да, оригинально. Я думал, что мы, мятеж затевая, обывателями не будем. Куда там. В первый день обывательщина заедает. Полковник Преображенский - или это мне показалось - соусом парадный мундир закапал.

- Да, он и в самом деле закапал. Котлету ел. Дочь прислала.

- Э-хе. В первый день. А Троцкий в Смольном в обморок упал. С голоду, и не спал. А тут парадный мундир. Подумайте: парадный. И соус. А артиллерии у нас нет.

- Так она у моряков.

- Разоружить. И никто не сказал!

- А сами вы почему не сказали?

- Да так, обывательщина. Обывательщина на службе - бюрократизм. Не долез до вождя. Потом забыл. В первый день: бюрократизм. Потери у нас есть?

- Кто их знает? Если есть, то небольшие.

- Ну, вот. Все-таки есть. А медицинская часть есть?

- Нет. Не видал.

- А политически мы как-нибудь обставили переворот? Перевернули и ладно. А когда собирались, то все тарахтели: меньшевики, кадеты, эс-эры.

- Ну, их к чорту. Завтра будут.

- Ну, к чорту. Пусть будут завтра. Это их дело.

- А вот артиллерии нет. Вернемся в Штаб. Вокзал бы можно обстрелять.

- Не стоит... Завтра. Жалко вам. Повоюем. А мятеж, думаете, мы подняли?

- Мы.

- Ну, это - вы оставьте ваши слезы, кушайте лимон. Он сам произошел, как будто нас и не было. И пройдет сам.

- До свиданья, поручик.

- Всего хорошего.

Фразы были лишены обычного дневного эхо: их без остатка пожирала темнота.

Не затихает.

Громко чиркает резкой перестрелкой со стороны города, пореже и беспорядочней - со стороны белого спиртового зарева, со стороны паровых барашков в зареве - почаще и пачками. Там же зелеными и красными слезами плачут семафоры. Все, что осталось от мирного времени: семафоры, вагоны, теплушки, даже черные маневровые кукушки, - сегодня на ночь все осталось в нежной какой-то нерешительности: ничего они неодушевленные, неотапливаемые не знают. Рабочие разошлись.

На вокзале безлюдно. Маратовцы, сменяясь, забегают в гулкий живот вокзала, поспешно возятся с едой, пьют и перебрасываются:

- Чего это второй батальон? Приехал он или нет?

- Должно быть, приехал. Они на пароходе насколько раньше нас выехали!

- А может по дороге задержали и разоружили?

- Это кто? Мобилизованные? Ты видал, как они стреляют?

- Как крестики! У нас так сорокалетние в шестнадцатом году палили.

- Эх, белая гвардия! К утру, должно быть, в атаку пойдем.

Северов лежал в своем вагоне и наблюдал (вагон, вы помните, был обит по его, Северова, прихоти алым бархатом, алый бархат всасывал весь свет: было полутемно, огромную роль в чрезвычайной нежности света играла та подушка, на которой Северов лежал, о подушке после, хотя она и не шерстила лица к ней прислоненного), наблюдал тот легчайший жар и ту сонливость, которые растекались извне, под верхними покровами мускулов, по всему телу. Лицо, погруженное в мягкий ворс подушки, улавливало тонкий сквозняк между шерстинками: лицу было прохладно. Рядом, должно быть, тревожно сопел паровоз, а со стороны города, может быть, еще тревожнее прыгала и тявкала перестрелка.

- Ах, это вы, Силаевский? Как тихо вы вошли.

- Ну, это вы мне дамский комплимент. Я, Юрий Александрович, не стесняясь, вперся: не такое теперь время, чтобы стесняться.

- Это афоризм. Мысли умных людей. Ну, что... там?

- Все благополучно. Напираем. Только я сомневаюсь, да и солдатня тоже, насчет второго батальона. Он что-то, как мертвый. Не соблюдает плана...

- А, вы вот о чем. И я потому не командую, что плана не могу соблюдать. Нельзя соблюдать плана сражения или диспозицию, это еще Толстой... Потери есть? Это гораздо важнее.

- Мало. Стреляют плохо. Один убит, двое ранено.

- Убит? Кто?

- Деревягин, из первой роты.

- Не помню.

Он помолчал.

- Вы все-таки почему пришли?

- Да вот, насчет второго батальона.

- Пустяки. Доверяйте себе, как я вам доверяю. Я доверяю. Мятеж все равно не будет... он должен быть подавлен.

Силаевский засмеялся тихо.