Но со своей родней он ее все-таки свел: позвал в Даммари-ле-Лис на смотрины. Она испросила разрешения у матери и отчима. Жоржетта сказала:

- Это твой отец, тебе решать.- И Жан согласился с этим, нисколько не обидевшись из-за потери отцовства, к которому мог бы привыкнуть. Рене таким образом потеряла в один день временного родителя, исполнявшего обязанности отсутствующего, и приобрела кровного, но еще более неверного и непостоянного, чем отчим...

Они стояли в тамбуре поезда пригородного сообщения. Был субботний вечер, вагоны были переполнены, а Робер забыл заранее позаботиться о сидячих местах: он был рассеян. Черный паровоз, остро пахнущий угольной пылью и гарью, дергал и тянул за собой вагоны, несясь со скоростью сорока километров в час, которая захватывала дух и представлялась немыслимо быстрой.

- Ты не робей, я поддержу тебя. В конце концов, ты моя законная наследница. Других нет и, наверно, не будет. Что делать, если такой непутевый отец тебе достался? Там у меня комната - где мы жили с твоей матерью...

Робер стоял, прислонясь к стене и виновато склонив голову: и без того невысокий, он выглядел в этот вечер ниже обычного и был особенно склонен к откровениям.

- Я-то сам жить там не буду - надо хоть за тобой эту комнату застолбить, а то останемся, как сейчас, без места, в тамбуре. Вдвоем легче, чем одному.- И пояснил: - Они ко мне относятся без большого уважения. Они народ оседлый, положительный, а меня мотает по свету: ни профессии, ни семьи, ни положения. Люсетта - хороший, конечно, человек, но семью с ней заводить поздно: не в том уже возрасте... А теперь еще сомнительными делами занялся в их представлении...- Круглое, лукавое лицо его заулыбалось виновато и с чувством неловкости - он словно каялся перед ней за старые и новые грехи, но делал это не вполне искренне, а как бы с розыгрышем: такое впечатление было от многих его душевных движений и поступков.- Так что ты мне там для поддержки будешь. Рабочая солидарность, верно? - и ткнул ее в бок: как какого-нибудь приятеля-работягу, так что ее бросило в сторону.- Я ж знаю, ты в ячейку ходишь. Энгельса читала и другим пересказывала.

- А ты откуда знаешь? - Ее все время тянуло говорить ему "вы", но он настаивал на более родственном обращении.

- Жан рассказал. Мы с ним долго о тебе говорили. В кафе вашем, где они обосновались. Мне родня нужна, чтоб лицей провернуть. Тебе дальше учиться надо.

- Чтоб деньги дали?

- И это тоже. Учиться-то ты бесплатно будешь. Стипендиатом.- Он поглядел на нее мельком.- Есть такие места для неимущих, но одаренных детей. А ты, говорят, такая. Но тут знакомства нужны: у матери они есть, ей ничего не стоит поговорить с кем надо. Они эти места для себя держат. Для того и завели: чтоб детей любовниц устраивать. Таков уж наш мир, капиталистический. Почему, думаешь, мы с ними боремся?..

Он был из своих, красных, и говорил их языком, но Рене стало неуютно оттого, что ее прочили в такую компанию. Она плохо представляла себе, что такое дети любовниц, но смутно чувствовала, что соседство это не очень лестно.

- А деньги тогда зачем?

- Деньги никогда не помешают. Тебя ж кормить и одевать надо. В лицее, куда ты пойдешь, в старом и заштопанном не походишь. Мы все это с отчимом обговорили. Он согласился тебя учить, если я буду кой-какие деньжата подбрасывать. Стипендию своего рода. У меня денег нет: не держатся они у меня - вот я и обратился к ним, а они решили тебя на семейный совет вызвать: посмотреть, с кем дело имеют. Вдруг такая же непутевая, как я. Мои рекомендации их только настораживают... А у меня денег нет, потому что профсоюзы плохо платят. За повышение тарифов борются, а как своим платить, так хуже всяких эксплуататоров.

- А чем ты занимаешься?

- Я анархист,- уклончиво отвечал он.

- Это работа такая?

Он усмехнулся.

- Скорее, призвание. Не говори никому, а моим - в особенности. И сама забудь. У нас с этим путаница. Есть анархисты, которые бомбы бросают,- их все боятся, мы к ним не имеем отношения. Мы анархо-синдикалисты...- и, оборотившись на соседей по тамбуру, еще больше понизил голос, хотя и до этого говорил полушепотом, а соседи вокруг были заняты кем угодно, но не ими.- Не знаешь, что это - анархо-синдикалисты?

- Нет.

- Я как-нибудь расскажу - в другой обстановке и в другом настроении... У тебя отчим - коммунист?

- Да.

- Мы с ними во многом сходимся, но во многом и расходимся и никогда не сойдемся окончательно. У них аппарат превыше всего, дисциплина, подчинение рядовых членов руководству, а мы считаем, что все наоборот: все лучшее рождается снизу. Твой отчим, правда, тоже из нашего теста и напрасно, кажется, забрел в их казарму. Поэтому-то мы с ним так легко договорились. Много денег он не возьмет, а этим,- он показал вперед по движению поезда,-ничего не стоит выделить из своих бумажников. Ты только не говори им про Жана и про ячейку. Хватит им меня да Камилла. Поменьше болтай вообще.

- А кто такой Камилл?

- Дядю своего не знаешь? - удивился он, но вспомнил: - Хотя откуда? Вы ж совсем от нас оторвались. Надо было мне раньше свести тебя с ними ... И Жоржетта ничего не говорила?

- Нет.

- Сильно разозлилась, значит. Хотя есть на что, с другой стороны... Камилл - тоже коммунист, но такой, что больше на чиновника похож. На бюрократа. Он и в детстве такой был: от сих до сих и ни на шаг в сторону. Кого только нет в их движении. На все вкусы найдутся. Если власть возьмут, ничего во Франции не изменится. Потому как разойдутся по начальственным местам - в соответствии со своими наклонностями...

Дом был большой, новый, каменный. Он стоял на привокзальной улице, а сам вокзал располагался на границе между Меленом и Даммари-ле-Лис. Мелен был богат, наряден, похож на Париж, Даммари-ле-Лис беднее, проще, ниже этажами, но та его часть, что примыкала к Мелену, начинала тянуться за богатым соседом и застраивалась высокими, стоявшими в ряд одинаковыми домами, дружно упиравшимися в невысокое пасмурное небо двухскатными остроугольными крышами. Бабушка, мать Робера, Франсуаза, встретила их в прихожей и проводила в гостиную, где ждали остальные члены семейства: старший брат Андре, приветливый и улыбчивый хозяин семейной фирмы, его молодая жена Сюзанна, тоже веселая, лукавая и смешливая, и Камилл - и вправду похожий на чиновника в присутственном месте: неприступный и чопорный. Сама бабка, коренастая, жилистая, хваткая, распоряжалась в доме всем и всеми - те ходили у нее по струнке и помалкивали. Она повела разговор, не оглядываясь на детей, будто не замечая их:

- Ты садись, садись - что стала среди комнаты? - Она разглядывала Рене с головы до пят и словно вертела ее в разные стороны в своем воображении.-Это у нас гостиная, мы здесь людей принимаем - когда допускаем до себя, а нет - так и в прихожей посидят. Лицом-то ты в нашу родню: оно у тебя круглое, как у нас - у матери твоей оно поострее было, покрючкастее... Или я выдумываю, забывать начинаю? Телом ты больше в нас - широкая в кости: твои щуплее, потоньше. Такими запомнились во всяком случае - потому что я их, считай, и не видела. В кого умом пошла, осталось выяснить.

- В нас,- невпопад вставился Робер.- Учится хорошо.

Большего он сказать не успел, так как не пользовался у матери доверием.

- В нашу родню - это еще не все,- отрезала она.- Хорошо, если в Андре: золотой человек, мы ее тогда с руками оторвем. Хуже, если в этого,- она мотнула головой в сторону Камилла,- но и это полбеды, жить можно, а вот если в тебя?..- и не обращая внимания на Робера, который не стал спорить, привыкший к подобным нареканиям, приступилась к Рене, ожидая от нее первых признаний, которые всего ценнее.- Что ты любишь вообще? Больше всего на свете?

- Книги,- послушно и одновременно непокорно отвечала та.

- Книги я и сама читать люблю,- возразила бабка, будто Рене с ней спорила.- У меня библиотека целая - посмотришь на досуге. А кроме книг? Книжками жизнь не заполнишь... Наряды? На танцы любишь ходить?