Сердце у Него было не с левой, а с правой стороны. Позднее я узнал, что это явление называется "декстрокардией" и бывает, в общем, редко, страшно редко, считанные единицы таких людей на свете.

В самом начале учебного года, когда они еще не перешли на насильственное изъятие продовольственных излишков, Он спорил с нами на этот счет. Спорил на завтрак.

- Спорим, что у меня сердце не с той стороны, - говорил Он и горделиво расстегивал рубашку. Потом, когда все уже знали об этой Его особенности, Он перешел на силовой шантаж. - Спорим? спрашивал Он, садился рядом и выворачивал тебе руку. - Споришь или нет? - и расстегивал рубашку.

Тук-тук, тук-тук - ровно и мерно стучало с правой стороны сердце.

Тяжелую лучистую поверхность солянки тревожила равномерная вагонная тряска. Янтарные капли жира дрожали, собирались вокруг маленьких кусочков сосиски, плававших на поверхности, а в глубине этого варева таилось черт те что - кусочки ветчины, и огурцы, и кусочки куриного мяса.

- Какой хлеб! - сказал я. - А помните, во время войны был какой хлеб?

- Да, - сказал Он, - неважный был тогда хлеб.

Я набрался сил и посмотрел Ему в глаза:

- Помните наши школьные завтраки?

- Да, - твердо сказал Он, и я понял по Его тону, что силы у него по-прежнему достаточно.

- Такие вязкие пеклеванные булочки, да?

- Да-да, - улыбнулся Он, - ну и булочки...

Ноги у меня ходили ходуном. Нет, я не могу сейчас. Нет, нет... Пусть Он все съест. Ведь мне приятно смотреть, как Он ест. Он насытится, и я заплачу.

- Сало "лярд" и яичный порошок, а? - с легкостью усмехаясь, спросил я.

- Второй фронт? - в тон мне улыбнулся Он.

- Но больше всего мы любили тогда полсолнечный жмых.

- Это было лакомство, - засмеялся Он.

Обед продолжался в блистательном порхании улыбок.

Французы делают так: наливают коньяк, плюют в него и выплескивают таким вот типам в физиономию. Разным там коллаборационистам.

- Выпьем? - сказал я.

- Ваше здоровье, - ответил Он.

Подали шашлык.

Прожевывая сочное, хорошо прожаренное мясо, я сказал:

- Конечно, это не "Арагви", но...

- Совсем неплохо, - подхватил Он, кивая головой и словно прислушиваясь к ходу своих внутренних соков, - Соус, конечно, не "ткемали", но...

Тут меня охватила такая неслыханная злоба, что... Ах ты гурман! Ты гурман. Ты знаешь толк в еде и в винах, наверное и в женщинах, должно быть... А ручку мою ты попрежнему носишь в кармане?

Я взял себя в руки и продолжал застольную беседу в заданном ритме и в нужном тоне.

- Удивительное дело, - сказал я, - как усложнилось с ходом истории понятие "еда", сколько вокруг этого понятия споров, сколько нюансов...

- Да, да, - подхватил Он с готовностью, - а ведь понятие самое простое.

- Верно. Проще простого - еда. Е-да. Самое простое и самое важное для человека.

- Ну, это вы немножко преувеличиваете, - улыбнулся Он.

- Нет, действительно. Еда и женщины - самое важное, - продолжал я свою наивную мистификацию.

- Для меня есть и более важные вещи, - серьезно

сказал Он.

- Что же?

- Мое дело, например.

- Ну, все это уже позднейшие напластования.

- Нет, вы меня не понимаете...

Он стал развивать свои соображения. Я понял, что Он меня не узнает. Я понял, что Он меня никогда не узнает, как не узнал бы никого другого из нашего класса, кроме Люки и Казака. И я понял, почему Он не узнал бы никого из нас: мы не были для Него отдельными личностями, мы были массой, с которой просто иногда нужно было немного повозиться.

- Ну где уж мне вас понять! - неожиданно для самого себя грубо воскликнул я. - Понятно, для вас еда - это что! Ведь вы же прямой потомок марсиан!

Он осекся и смотрел на меня, сузив глаза. На пухлых его щеках появились желваки.

- Тише, - тихо произнес Он, - вы мне аппетита не испортите. Понятно?

Я замолчал и взялся за шашлык. Коньяк стоял при мне, и никогда не поздно было в него плюнуть. Пусть Он только все съест и я заплачу!

Рядом с нами сидел человек в бедной клетчатой рубашке, но зато в золотых часах. Он склонил голову над пивом и что-то шептал. Он был сильно пьян. Вдруг он поднял голову и крикнул нам:

- Эй вы! Черное море, понятно?.. Севастополь, да? Торпедный катер...

И снова уронил голову на грудь. Из глубины его груди доносилось глухое ворчанье.

- Официант! - сказал мой сотрапезник. - Нельзя ли удалить этого человека? - Он показал не на меня, а на пьяного. - Во избежание эксцессов.

- Пусть сидит, - сказал официант. - Что он вам, мешает?

- Черное море... - проворчал человек, - торпедный катер... а может, преувеличиваю...

- Вы в самом деле считаете себя потомком марсиан? - спросил я своего сотрапезника.

- А что? Не исключена такая возможность, - кротко сказал Он.

- Марсиане симпатичные ребята, - сказал я. - У них все нормально, как у всех людей: руки, ноги, сердце с левой стороны... А вы же...

- Стоп, - сказал Он, - еще раз говорю: вы мне аппетита не испортите, не старайтесь.

Я перевел разговор на другую тему, и все было сглажено в несколько минут, и обед пошел дальше в блистательном порхании улыбок и в шутках. Вот Он каким стал, просто молодец, железные нервы.

- Да что это мы все так - "вы" да "вы", - сказал я, - даже не познакомились.

Я назвал свое имя и привстал с протянутой рукой. Он тоже привстал и назвал свое имя.

Того звали иначе. Это был не Он, это был другой человек.

Подали сладкое.

1962