Мамаша Кураж. Лезь в фургон, Катрин!

Катрин забирается в фургон.

Повар. Я тебя не перебивал, так как это есть недоразумение с твоя сторона. Я думал, мне не надо сказать, это есть ясно и так, но когда нет, я должен тебе говорить: не может быть речь, чтобы взять ее с собой. Я думал, ты меня поняла?

Катрин выглядывает из фургона и прислушивается.

Мамаша Кураж. Как ты сказал? Мне - Катрин оставить?

Повар. А ты что себе думать? В заведении нет места. Это не великая гостиница. Если мы оба положить язык на плечо, мы двое прокормиться, но не трое, это не выходило. Твоей Катрин оставь фургон.

Мамаша Кураж. Я-то думала, она в Утрехте себе мужа найдет!

Повар. Не смешить меня! Как она находила мужа? Немой и с этот шрам? И в этот возраст?

Мамаша Кураж. Тише!

Повар. Что есть, то есть, тише или громче. И это тоже есть одна причина, почему я не могу держать ее в заведении. Гости не хотят видеть такое лицо перед глаза. Как ты можешь это от них требовать?

Мамаша Кураж. Замолчи! Не ори!

Повар. В окошка свет. Можно начинать песня.

Мамаша Кураж. Питер, как ей одной с фургоном управиться? Да и войны она боится! Невмоготу девке это дело. Что только она во сне видит... Каждую ночь стонет. А уж как сражение - особенно! Что уж ей там мерещится, не знаю. Жалостлива она больно. Намедни мы ежа придавили, а она его подобрала и спрятала.

Повар. Заведений слишком маленький. (Кричит.) Почтенный хозяин, хозяюшка и слуги! Мы вам поем песню про царь Соломон, Юлий Цезарь и другой великий человек, которым худо пришлось. Мы тоже есть честные люди, и потому нам живется несладко, особенно зимой.

Оба поют.

Знаком вам мудрый Соломон,

Конец его знаком?

Он день рожденья своего

Назвал своим несчастным днем.

Он говорил, что ничего

Нет в мире, суета одна.

Был Соломон мудрец большой,

И вам теперь мораль ясна:

Мудрость концу его виной!

Блажен, кому чужда она!

Повар. Таков этот белый свет - от добродетелей один вред. Чем иметь добродетель, лучше иметь приятную жизнь, хороший завтрак, например, горячий суп. У меня его нет. А хотелось бы! Я солдат, но что толку от моя смелость во все битвы - ничего. Я голодаю, лучше бы я был трусом и сидел дома. А почему?

И Цезаря плохой конец

О многом говорит.

Был Юлий Цезарь храбр и смел,

И вот, смотрите, он убит.

Он высшей власти захотел,

И он вкусил ее сполна.

"И ты, мой сын", - вскричал герой.

Ну что ж, теперь мораль ясна:

Смелость концу его виной!

Блажен, кому чужда она!

(Вполголоса.) Даже не выглянули. (Громко.) Почтенный хозяин, хозяюшка и слуги! Вы можете сказать: да, смелость - чепуха, она не прокормит, попробуйте честность! Уж тут ты, может, наешься, или хоть напьешься! Сейчас увидим.

Знаком вам древний грек Сократ?

Не лгал он никогда.

Он всех честней был во сто крат,

Но ведь и с ним стряслась беда.

Ему велели выпить яд,

И чашу выпил он до дна.

Погиб он смертию лихой,

И вам теперь мораль ясна:

Честность концу его виной!

Блажен, кому чужда она!

Да еще говорят: надо всем делиться, что есть. А когда нет ничего? Конечно, благодетелям, наверно, тоже не легко, но только как человеку жить без похлебки? Да, доброта - это редкая добродетель, она не окупает себя.

Святой Мартин беде чужой

Всегда был рад помочь.

Он поделился с бедняком

Своим единственным плащом,

Замерзли оба в ту же ночь.

Святым награда не нужна!

Погиб Мартин, погиб святой,

И вам теперь мораль ясна:

Кротость концу его виной!

Блажен, кому чужда она!

Вот так и мы: мы люди честные, себя соблюдаем, не вороваем, не убиваем, не поджигаем, и, можно сказать, нам все хуже и хуже. И песня подтвердилась на нас: и супа не допросишься. Если бы мы быть вор или убийца, мы, как в песне говорится, были сыты. Ибо за добродетель добром не платят, а только за злодеяний, таков этот мир, и он не должен быть таков.

Мы десять заповедей чтим,

Простые люди мы.

Но это нам не помогло,

Еда нужна нам и тепло,

Мы докатились до сумы.

Как наша жизнь была честна!

Весь путь наш подвиг был сплошной.

Ну что ж, теперь мораль ясна:

Богобоязнь всему виной!

Блажен, кому чужда она!

Голос из дома. Эй, странники! Идите сюда! Миска похлебки для вас найдется!

Мамаша Кураж. Питер, мне сейчас кусок в горло не пойдет. Рассуждаешь ты вроде правильно, только скажи мне, последнее это твое слово или нет? Мы же с тобой ладили...

Повар. Последнее слово. Решать сама.

Мамаша Кураж. Мне решать нечего. Я дочь тут не брошу.

Повар. Это очень нерассудительно, но я ничего не могу делать. Я не зверский человек, да ведь трактир маленький! А теперь пойдем в дом, а то и здесь ничего не подадут, и мы напрасно горло драли на мороз.

Мамаша Кураж. Я Катрин позову.

Повар. Лучше захватить в доме что-нибудь для нее. Если вломиться втроем, мы их испугать.

Оба уходят. Из фургона вылезает Катрин с узелком в руках. Она оглядывается по сторонам и, видя, что мать и повар ушли, развешивает на колесе фургона старые штаны повара и юбку матери. Покончив с этим, она берет свой узелок. В это время

возвращается мамаша Кураж.

Мамаша Кураж (с миской супа в руках). Катрин, постой, Катрин! Ты куда это с узлом? Ты что, ума решилась? (Выхватывает у Катрин из рук узелок.) И вещички свои собрала! Ты, стало быть, слушала? Я же ему сказала: нет. На кой нам этот Утрехт и трактир его поганый? Чего мы там не видали? Нам с тобой в трактире делать нечего. Война-кормилица нас еще покормит. (Замечает на колесе юбку и брюки.) Ах ты, моя дуреха! Ну подумай, коли бы я это увидела, а тебя уже нет! (Удерживает Катрин, которая пытается вырваться.) Ты и не думай, что я ему из-за тебя отставку дала. Все из-за фургона нашего! Не расстанусь я со своей тележечкой, я к ней привыкла! Ты тут ни при чем. Поехали в другую сторону. А повару оставим его барахло, пусть подбирает, дурак этакий! (Залезает в фургон и выбрасывает оставшиеся веща повара.) Ну вот, он у нас из доли вышел, теперь я никого больше не возьму! Будем с тобой вдвоем тянуть лямку. И этой зиме не век стоять! Впрягайся, Катрин, а то как бы снег не пошел.

Они впрягаются в фургон, разворачивают его и уезжают. Из дома выходит повар.